Франчиска

«Не понимаю тебя», — ответила мать по-румынски, не придавая большого значения этому разговору и не отрываясь от вязания.

«Это дело весьма серьезное!» — продолжал настаивать отец по-венгерски.

«Почему это серьезное?» — отозвалась мать по-румынски, снова давая понять, что не придает значения разговору. Вообще она очень тонко, но постоянно подчеркивала свое презрительное отношение к умственным способностям отца.

«Эта связь уже начинает быть постыдной», — ответил отец, опять по-венгерски.

«Какая связь?» — воскликнула мать, на этот раз уже по-венгерски, притворяясь удивленной, чтобы еще больше подчеркнуть, что этот вопрос она не может воспринимать серьезно.

«Это скандальное ухаживание за Марией. Приезжий — весьма опасный человек».

«А ты только сейчас заметил?» — усмехнувшись, ответила мать по-румынски, продолжая внимательно следить за ловкими и быстрыми движениями своих рук.

«История становится уже серьезной», — продолжал спокойно и мягко отец, переходя на румынский язык и словно не замечая пренебрежительного тона матери.

«И только сейчас ты этим возмущаешься?» — спросила мать.

В действительности Пенеску ухаживал за Марией уже около трех недель.

«Именно сейчас, — ответил отец, — пока еще не поздно».

«Что ты хочешь этим сказать?» — после продолжительной паузы, во время которой она считала петли, спросила мать.

«Пока еще не произошло непоправимое».

«Непоправимое? Я тебя не понимаю», — по-прежнему равнодушно и неторопливо отозвалась мать.

«Ты прекрасно понимаешь», — так же мягко, но не сдаваясь, продолжал отец.

Последовала короткая пауза.

«Что тебя вдруг укусило?» — спустя некоторое время бросила мать, не поднимая глаз от работы, однако прекрасно видя, что отец продолжает ходить возле окна и, следовательно, ждет продолжения разговора.

«Разве это нормально? Я хочу предотвратить позор!» — Вторую фразу отец произнес по-венгерски.

«Позор? — переспросила мать на том же языке, потом произнесла по-румынски: — А как ты хочешь предотвратить?»

«Я думаю вмешаться», — сказал отец.

При этих словах мать в первый раз оставила вязанье и с удивлением взглянула на отца, не произнеся, однако, ни слова. Я как-то вскользь уловила ее взгляд и впервые ощутила, что предметом этого разговора является такая тема, о которой я и не подозревала.

«Я вмешаюсь в это дело», — повторил отец спустя некоторое время, видя, что мать снова взялась за вязанье.

«Вмешаешься? — произнесла мать и засмеялась отрывистым пренебрежительным смехом. — Почему же ты хочешь вмешаться?»

«Почему?» — переспросил отец и задумался, словно вдруг позабыл, о чем шла речь.

Эта какая-то неестественная пауза, а также удивленный взгляд матери насторожили меня.

«Я не желаю, чтобы с Марией случилось несчастье», — ответил после продолжительного молчания отец, опять переходя на венгерский язык.

«Ничего не может случиться», — отрезала мать.

«И все же, — настаивал отец все так же тихо, словно просил прощения, однако не отступая, что было довольно неожиданно, — и все же, если что-нибудь случится?»

«Ничего не случится, — тем же равнодушным тоном, который стал звучать вызывающе, отозвалась мать. — Она уже достаточно взрослая. Я тебя не понимаю».

«А я вмешаюсь», — продолжал упорствовать отец.

«И чего ты будешь вмешиваться?» — повторила в свою очередь мать.

Весь этот разговор показался мне бесполезным, даже глупым. Я продолжала прислушиваться, но какое-то время не слышала ничего. Потом я вдруг обратила внимание, что скрип паркета прекратился и затихло постукивание спиц. Я быстро обернулась и так же быстро вновь уткнула нос в лежавшую передо мной тетрадь. Я ощутила, как у меня вспыхнули щеки, как громко забилось сердце. Мои родители стояли и напряженно смотрели друг другу в глаза. И тут я заметила, что моя мать, всегда такая сильная и гордая, под взглядом отца, который, видимо, хотел этим подчеркнуть глубокий смысл казавшегося незначительным разговора, мгновенно покраснела, как лицо ее и руки покрылись красными пятнами, а пальцы, державшие вязанье, задрожали. Я и сейчас вижу, как дрожат в ее руках длинные алюминиевые спицы с пробками на концах и, словно две индикаторные стрелки, через особую систему механических рычагов обнаруживают и делают зримыми тайные движения сердца. Через какую-то долю секунды мне стал понятен смысл бессвязных реплик, мне неожиданно стало ясным и оправданным холодное отношение жены Петрашку к нам. Действительно, моей матери было безразлично, случится ли что-либо непоправимое с ее дочерью, а если бы это было и небезразлично ей, то она все равно не могла бы защитить дочь от Пенеску. Они с самого начала обрекли Марию на жертву, и удивление матери было вызвано именно тем, что отец своими словами нарушил молчаливо принятое соглашение. Потом она вдруг поняла, что же именно хотел он сказать, и вот тогда-то покраснела и руки ее задрожали. Она покраснела и задрожала не перед моим отцом, не перед условностями морали, во имя которой говорил он, а потому что она любила, и отец неожиданно, сам того не ведая, заставил ее увидеть и понять, что же такое, произошло с ней за последнее время. Ведь отец мой говорил не об отношениях между Марией и Пенеску, а о ее собственном чувстве к Петрашку, которое заметила его жена, тетечка Мэриуца. Но мой отец все же не ошибался, когда хотел вмешаться в отношения Пенеску и моей сестры, потому что он ощущал, может быть, весьма туманно, интуитивно, однако вполне справедливо, что между появлением Пенеску в нашем доме и чувством моей матери есть какая-то, а возможно, и самая прямая связь. Пенеску принадлежал к другому кругу, более высокому, чем наш, более сильному. Он был идеалом, к которому стремились все окружавшие нас люди, он принадлежал к крупной буржуазии! И он принес с собой, как это мне стало ясно позднее, более широкие взгляды, иную, более притягательную мораль, по сравнению с которой наши умолчания, наша омертвевшая мораль казалась какой-то провинциальной, неэлегантной гримасой. Во всяком случае его мораль, мораль Пенеску, была более сильной, поскольку она принадлежала более мощному социальному слою, которому мелкая буржуазия пыталась подражать и к которому она испытывала постоянную зависть. И эту перемену в атмосфере нашей жизни Пенеску внес не только тем, что он явно стремился ухаживать за Марией на глазах у ее родителей, но и еще раньше, своими первыми жестами, может быть, даже тогда, когда он с церемонностью, полной юмора, пожал мне руку и как бы сказал: «Меня поражают, дорогая барышня, люди этого городка странным отсутствием юмора, своей неприятной закоснелостью! Да, моя нежная подружка, — как будто говорили его сдержанные и благородные жесты, — да, да, я удивлен, я, можно сказать, даже уязвлен тем, с какой серьезностью они относятся ко всем своим поступкам, а также к понятиям, определяющим достоинства и обязанности гражданина. О, вполне понятно, я не против тонкости, правды, чести и вообще человечности, но ради бога, почему у этих людей так мало юмора! — Я как будто и сейчас слышу его приятное грассирование. — У англичан чувство юмора является почти эквивалентом добропорядочности! Я согласен уважать мораль, которая идет от бога, но давайте делать это с юмором! На страшном суде… — И здесь я очень, отчетливо вижу господина Пенеску с его неизменной улыбкой в уголках тонко очерченных губ. — На страшном суде, я уверен, господь бог, слушая длинное перечисление моих достоинств и недостатков, остановит меня усталым жестом и ласково спросит, обводя взором сонм святых: «Скажи, сын мой, в своей грешной земной жизни обладал ли ты чувством юмора? Не истолковывал ли ты порою мои законы безо всякого воображения, как это делали жители скучного городка X.? Знай, что я могу простить все, только не отсутствие такта и юмора!»

Здесь Пенеску должен был засмеяться, и я словно слышу его смех, высокий и чистый, выдающий и его высокомерие и тонкую иронию по отношению к самому себе.

В конечном счете, я не знаю точно, каким образом Пенеску способствовал тому, что взаимное влечение моей матери и Петрашку, столь тщательно скрываемое, вдруг проявилось с такой силой, — могу только с уверенностью сказать, что проявилось оно сразу же после его приезда. Для этого достаточно было искры, и эту-то искру и заронил Пенеску со свойственной ему деликатностью и решительностью. Через некоторое время его туманная роль во всей этой истории прояснилась и значение его стало возрастать, так сказать, в геометрической прогрессии.

К тому моменту, когда мой отец вел с матерью разговор, о котором я уже рассказывала, тщетно пытаясь воспротивиться ходу событий, развертывавшихся необычайно быстро, моя мать и молодой священник с глазами фанатика уже отказались от буквы морали, в которую верили все окружающие, чем и обнаружили передо мной и ее фальшь и ее несостоятельность, и бросились навстречу друг другу, невзирая ни на что и ни на кого. Они мне казались двумя зубчатыми колесами, двумя огромными колесами, абсурдными и вместе с тем вполне реальными, настолько реальными, что их вращение сопровождалось каким-то непрерывным неземным скрипом. Это были какие-то колеса без спиц и без осей, вращающиеся на воздушных валах, не имеющих опор. И описывали они не круг, а какую-то неправильную спираль, подобную той, какую описывают колеса в ночном кошмаре, двигающиеся свободно, беспорядочно, в разных направлениях. Это были колеса, олицетворяющие связь между Пенеску и Марией и между Петрашку и моей матерью! Для меня это было началом кошмара наяву, это было первым реальным чертежом абсурдного мира, в котором я жила и о котором я получила столь ясное представление.

Была вторая половина июня, занятия в школе закончились, прошло уже больше месяца после приезда Пенеску. Однажды, примерно в четвертом часу дня, я отправилась навестить свою соученицу. Мы поговорили, и вскоре я уже возвращалась домой. Эта девочка хорошо училась, я тоже, и она хотела подружиться со мной, как это часто бывает в школе, когда дружат не из-за достоинств характера, а в силу неписаного закона среди учеников: первые ученики водятся между собою, средние между собою, и так далее. Я сначала приняла это предложение о дружбе. Моя соученица, о которой я говорю, по отношению ко мне вела себя так, как будто хорошие отметки являлись достаточным предлогом, чтобы нам быть вместе. Подобную дружбу, столь часто встречающуюся в жизни, я отвергала. Вот это-то я без всяких околичностей и объяснила ей за какие-нибудь пятнадцать минут, уверенная в том, что найду себе другую подругу.

Было жарко, как это бывает в середине лета в городе. Я тихо брела домой. На улицах было пустынно, и время, казалось, забыло, в каком веке мы находимся. Я не знаю, хорошо ли ты знаком с небольшими провинциальными городами, но если тебе довелось пожить в одном из них хоть некоторое время, то ты должен был заметить кое-какие особенности; их замечали многие и даже воспевали поэты. Я вот о чем хочу сказать: в глухом провинциальном городке на каждое время года выпадает по меньшей мере по одному дню (следовательно, таких дней бывает хотя бы четыре ежегодно), когда с какой-то остротой испытываешь ощущение безвременности. Таким образом, бывает осенний день, летний день, когда осень и лето представляются в таких безличных, затасканных декорациях, что ни данную осень, ни данное лето никак нельзя связать с определенным временем, когда осенний или летний день кажутся существующими сами по себе, плавающими как бы вне времени. Да, это странно. Происходит какой-то процесс абстрагирования. Но я возвращаюсь к рассказу. Итак, в тот июньский день, когда я вернулась домой, лето вдруг обнаружило себя с такой очевидностью, а однообразные краски города, по которому я шла, никак не контрастировали с ними, были такими пассивными по сравнению с расцветшим летом, что у меня создалось странное впечатление, будто я иду через лето, как проходишь через старинный и нежилой дворец, которого уже давно не касается течение времени.