Франчиска

Несколько раз мимо нас проходил отец, занятый какими-то своими делами, время от времени шествовали священники, входившие и выходившие из епископии, или пробегал служка. Так мы сидели около получаса, как вдруг к нам подошел Пенеску. Он, как всегда, был подчеркнуто элегантно одет. Я как сейчас помню, шея у него была повязана шелковым платком. Он попросил разрешения сесть рядом с нами и закурил сигару. Некоторое время он спокойно курил, лишь изредка делая какие-то незначительные замечания, на которые мать отвечала односложно или даже просто кивком головы. Она ничем не давала понять, что мне нужно удалиться, наоборот, я чувствовала, что она этого не хочет. Я со своей стороны после невольно подслушанного разговора три дня назад все время искала предлога, чтобы быть рядом с нею, намереваясь при случае защитить ее или самой найти у нее защиту. Через некоторое время фразы Пенеску стали удлиняться, утрачивать свою безликость, и вдруг я оказалась свидетельницей горячего спора, фактически скрытой, но кровавой битвы. Пенеску, видимо, чувствуя, что мама не позволит ему оставаться с ней наедине, а также как очень умный человек (в те времена мне казалось, что он невероятно умный), решил воспользоваться этим случаем, чтобы доказать всю необычайную силу своего ума. Действительно, ему нужно было преодолеть моральное сопротивление моей матери, что было не так-то легко, а в те времена мне казалось просто невозможным, учитывая ее сильный характер. Кроме того, эта необычная атака, подлинное наступление, должна была все время маскироваться, облекаться в невинную, даже привлекательную форму, рассчитанную на сознание ребенка моего возраста. Нужно отдать должное: Пенеску блестяще провел этот поединок, но он не учел двух весьма важных обстоятельств. В первую очередь того, что я была невольной свидетельницей его грубого, неприкрытого натиска на мою мать, а во-вторых, несмотря на всю свою необычайную проницательность, он хотя и жил уже довольно долго в нашем доме, но не заметил, что я не просто двенадцатилетняя девочка со средним умственным и духовным развитием. Не будь у меня этих двух преимуществ, которые не учел Пенеску, я действительно не поняла бы, что присутствовала при великой и кровавой битве. Меня до сих пор охватывают ужас и отвращение при воспоминании о нахальстве этого человека, попытавшегося поставить на колени женщину на глазах ее несознательной бессильной дочери.

«…С тех пор как я здесь у вас, у меня было несколько странных переживаний, подобных тому, что я испытываю и сейчас», — говорил Пенеску в тот момент, когда я прервала чтение и, не поднимая глаз от книги, начала прислушиваться к разговору.

Он сделал одну из своих обычных пауз и с улыбкой посмотрел на густые кроны деревьев в парке. При этом лицо его было таким светлым и спокойным, таким отрешенным, что на мгновение мне показались абсурдными и мой страх перед ним и мое отвращение к нему. Казалось, что он давным-давно забыл, о чем начал говорить, как вдруг с отсутствующим меланхолическим взглядом и неизменной полуулыбкой на губах он продолжал именно с того места, на котором прервал свою речь.

«Так вот, — заговорил он снова, — теперь у меня есть единственное и необычайно простое желание: я не хочу больше быть генеральным секретарем, не хочу возвращаться в Бухарест на ту улицу, по которой грохочут экипажи и где живу я. Я хочу остаться здесь, среди вас, стать каким-нибудь мелким буржуа, так чтобы меня никто не знал. Моя жизнь приобретет ту размеренность, с какой одно время года следует за другим, мои желания станут скромными, мои страсти на самом деле будут лишь оболочкой подлинных страстей. Я буду знаком с весьма ограниченным кругом людей, которых ежедневно буду приветствовать с подчеркнутой вежливостью, а они в свою очередь меня. Так мы, на самом деле ничтожные человечки, будем воздавать друг другу королевские почести. Между прочим, несколько дней назад я познакомился с бывшим вашим префектом…»

«Димитриевичем», — подсказала мать, заметив, что Пенеску никак не может вспомнить его имя.

«Да, — подхватил он. — Димитриевичем. Вы заметили, как здоровается этот маленький, лысый, сухой старичок? Это поразительно! Я вам сейчас объясню: увидев вас, он останавливается, резко снимает шляпу, которую, как я подозреваю, только для подобных случаев он и носит, поднимает ее как можно выше, его маленькое морщинистое личико приобретает необычайно суровое выражение, а губы начинают шептать бесконечные формулы вежливости вроде: «с глубочайшим уважением», «имею честь», «мое почтение», «приветствую вас», «желаю здравствовать», «примите мои уверения», «низко кланяюсь»… И этот непрерывный, все время варьирующийся поток течет, пока ты проходишь мимо него. Поравнявшись с ним, ты здороваешься и идешь дальше, и он, остановившийся, чтобы приветствовать тебя, тоже продолжает свой путь, но двигается спиной вперед, вернее, задней частью, тощей и острой, словно угол. Если случайно обернуться, то увидишь, как он удаляется к тебе лицом, согнувшись в полупоклоне, а если он заметит, что ты обернулся, то вновь начнет помахивать шляпой, которую все время держит приподнятой над головой, и опять потечет поток: «С глубочайшим уважением… имею честь…»

«Ха-ха-ха!» — засмеялась мать, и я быстро уткнулась в книгу, чтобы скрыть улыбку.

«Я понимаю его, — продолжал Пенеску с той же тонкой, безмятежной улыбкой. — Этот человечек чрезвычайно серьезно относится к приветствиям, и я убежден, что он питает глубочайшее уважение к своему весьма простому открытию, поскольку оно и возвысило его до ранга уездного префекта. Теперешний префект игнорирует подобные мелочи и не тратит на них много времени».

«Вы хотите быть циником», — сказала мать, все еще улыбаясь.

«Нет, на этот раз нет. Какая в этом необходимость? Если бы во всей стране или на всем континенте был бы один этот человек, я бы не заметил его, но Димитриевич вовсе не какая-то забавная фигура, он фигура представительная. Он самый приспособленный человек в нашем обществе, а следовательно, самый сильный. Он даже сильнее меня, и поэтому я его вновь призову на пост руководителя этого уезда».

«Хорошо. Но ведь Димитриевич, ведь это… это…»

«Не, нужно, — прервал мою мать Пенеску. — Не утруждайте себя. Он предвестник. Да, да, предвестник! Вот поэтому-то он и ценен для нас. Что такое крысы, бегущие с корабля? Предвестники. Чем является приток карьеристов в политическую партию? Предвестием. Что означает подъем или падение денежного курса? Предвестием. Даже эта грандиозная война, что она такое, если не предвестие? Вот почему нам столь необходим этот Димитриевич. Вы, сударыня, должны были бы поздравлять его с днем рождения и ежегодно преподносить подарки. Вы должны были бы даже приближать свое мраморное личико к этому сморщенному кошельку, который заменяет ему лицо, и с благодарностью целовать его. Да, — вполне серьезно настаивал Пенеску, заметив, что мать взглянула на него с недоумением, — именно так вы должны были бы поступать, ибо он охраняет ваше добро».

Поскольку мать продолжала смотреть на него в полном недоумении, Пенеску рассмеялся, и мать, словно почувствовав облегчение, засмеялась тоже. Но я запомнила эти слова.

«Вот таким именно образом вы и хотели бы начать жить с этих пор?» — вернула его мать к основной теме разговора.

«О! — воскликнул Пенеску. — Только не забираясь столь высоко. Я мечтаю быть самым заурядным мелким буржуа. Вы знаете, у меня дома нет даже пары удобных домашних туфель».

Мать взглянула на него и рассмеялась. Засмеялся и он, но глаза его оставались холодными и внимательными, так что мне захотелось крикнуть ей: «Берегись!»

«Вы и недели не выдержите!» — сказала мать.

«Это правда! — признался он. — Вы угадали. Я думаю, что неделя — это даже много».

«В таком случае что же остается от вашей теории?»

«Теория моя весьма обоснованна. Обратите внимание на одну частность: я жажду раствориться в полной безвестности; с того момента как совершенно неожиданно забрезжило это чувство, мне необходимо компенсировать его».

«В чем заключается эта компенсация?» — не прекращая вязания, все так же равнодушно спросила мать в вдруг, поняв тайный намек, покраснела, прежде чем Пенеску успел ей ответить.

Пенеску в свою очередь не торопился с ответом. Какую-то долю секунды он смотрел на мать сквозь полуопущенные веки, довольный тем, что дичь так стремительно приближается к расставленным сетям.

«Компенсировать это низкое состояние, — отчетливо произнес он и, окинув все вокруг своим надменным взглядом, закончил: — должно что-то возвышающее, светлое. Я нашел это возвышающее и светлое. Ради него-то я и жажду занять столь низкое положение».

«Вы убеждены, что не ошибаетесь?» — спокойно спросила мать, но голос ее прозвучал чуть хрипловато.

— Нет, нет, я не ошибаюсь. Сам себя я очень редко обманываю! — И Пенеску отрывисто засмеялся своим бездушным смехом.

Мать вздрогнула и склонилась над работой. Пенеску оборвал смех.

— И все-таки в течение месяца я обманывал себя, — продолжал он, лениво улыбаясь мне. — Я пытался обнимать простое отражение. Я был ослеплен! — воскликнул Пенеску и сделал легкий учтивый поклон в сторону матери. Та на мгновение подняла голову и без всякого выражения на лице посмотрела на него, зато я в эту секунду испытала какое-то смутное чувство, какой-то страх, который хотя и исчезал порой, но всегда возвращался все с новой и новой силой.

«Возможно, — после короткой паузы холодно и сдержанно произнесла мать. — Довольно часто эту компенсацию мы находим слишком поздно».

По губам Пенеску скользнула едва заметная пренебрежительная улыбка. Закинув ногу на ногу и устремив безразличный взгляд на носок ботинка, он возразил ей:

«Я не понимаю этого выражения: слишком поздно! Оно не создано для людей моего круга. Я никогда не слышал подобного выражения. Разве оно существует, сударыня?»

Мать снова посмотрела на него, пытаясь улыбнуться, но нервно опустила голову и быстро проговорила: