Франчиска

Пенеску стали сажать за столом рядом с Марией, их оставляли по вечерам вдвоем в парке и даже на самое Марию стали смотреть другими глазами. Все это делалось так явно, вызывающе, так торопливо и грубо, что мне, сама не знаю почему, казалось, будто устраиваются похороны. Хотя было совершенно ясно, что происходит нечто постыдное, все, а особенно мои родители, притворялись довольными, облагодетельствованными, и у меня было такое впечатление, что они где-то про себя, втайне, действительно были довольны. Я тогда обладала тонкой интуицией и часто вспоминала сказочного дракона, который ежегодно требовал от жителей какого-то города человеческой жертвы. Сколько бы я ни читала эту сказку, каждый раз меня охватывала дрожь и я всегда представляла себе, каким великим должно было быть горе людей, которые ежегодно вынуждены были приносить в жертву человеческое существо. В то время мне впервые пришла мысль, что если эти люди были похожи на тех, среди которых росла я, то они должны были из страха притворяться счастливыми, а под этой личиной притворного счастья они скрывали удовлетворение тем, что им так дешево удалось откупиться. Но в сказке по крайней мере не говорилось, что дракон был не только сильнее людей, но и хитрее их!

Короче говоря, в течение трех недель Пенеску все настойчивее и настойчивее ухаживал за Марией. Мария, как и другая моя сестра, Сесилия, была совершенно безликим существом. В то время ей минуло девятнадцать, но так как шла война, она не поступила в университет, а занималась тем, что без всякого разбора с сосредоточенным упорством глотала нудные романы. Когда появился Пенеску, то она, подражая матери, изменилась до неузнаваемости. Это настолько поразило меня, что я подумала: если для моей матери в этой изменчивости был какой-то смысл и ее преображение преследовало вполне осознанную цель, то Мария сделала это совершенно инстинктивно и сама испытывала удивление. Так покорные овцы прыгают в пропасть за бараном, вожаком стада. На краю такой же пропасти была теперь и Мария, прогуливаясь в сумерках рядом с Пенеску по аллеям большого парка. Пенеску, казалось, был очарован ею, ее нарядами, ее смехом, ее жестами, ее искусно разыгранной женственностью. Все это напоминало мне восхищение зрителей, приветствующих аплодисментами каждое движение актера и не подозревающих, что все его обаяние создано холодной и невидимой рукой режиссера. Я не знаю, почему Пенеску предпочел Марию Сесилии, ведь они, по крайней мере насколько я помню, были похожи одна на другую как две капли воды. Сесилия, как и Мария, во всем копировавшая мать, тоже расцвела с появлением у нас в доме Пенеску. (Я и впоследствии наблюдала, как сильная личность, словно магнитом, притягивает к себе безликие персонажи, существование которых также необходимо хотя бы для того, чтобы обнаружить эту магнетическую силу.) Однако, как я помню, Сесилия по сравнению с Марией была немного ханжой и вела себя подчеркнуто сдержанно и сурово. Я подозреваю, что все это она делала в пику Марии, которую уважали в семье за ее страсть к чтению (Сесилия не могла долго держать в руках книги). Возможно, что именно эта анемичная склонность к религии, которую выражала Сесилия, и показалась Пенеску менее привлекательной, чем томная меланхолия Марии. Заметив, что ей предпочли сестру, Сесилия проявила взрыв религиозного энтузиазма, восхищаясь нашим дедом-епископом, который даже и не подозревал, насколько сложными могут быть пути зла в этом мире.

Чтобы четко себе представить все, что последовало за этим, я должна вернуться немного назад. Когда я рассказывала тебе о единственном посещении нашего дома учителем Войней, я уже упоминала о молодом священнике, который вскоре стал другом нашей семьи и которого мать попыталась по-настоящему привязать к себе. Священник этот, Вирджил Петрашку, не был высокого роста, но фигура его казалась внушительной. С первого взгляда бросались в глаза какая-то особенная гибкость его тела и выпуклый белый блестящий лоб, который настолько выделялся, что даже маленькие серые, невыразительные глаза, поблескивавшие под этим крутым куполом, приобретали необычайную силу обаяния. Вскоре Петрашку перебрался в нашу епархию, покинув по собственному желанию высокий пост, занимаемый им в городе О., где у него произошел крупный скандал, который удалось замять без ущерба для его репутации. Как священнику с высшим теологическим образованием, ему и в нашем городе предоставили видный пост, но он, сам на себя наложив покаяние, предпочел стать мелким служащим в канцелярии епископии. Этот жест произвел на местное духовенство именно то впечатление, на которое и рассчитывал Петрашку. Он вел себя в новой должности с такой непринужденностью и доброжелательством, что его ставили в пример другим как образец поведения. Он как бы говорил окружающим: хотя я и не виноват, но если надо мною появилось облачко подозрения, я должен искупить даже воображаемую вину, чего бы это мне ни стоило. Таким образом враги Петрашку получили двойной удар: во-первых, все подозрения в его адрес были решительно отметены, во-вторых, благодаря этому добровольно наложенному на себя покаянию он приобрел ореол, который должен был способствовать его будущему продвижению по службе. Все это говорило о том, что Петрашку был умным и решительным человеком.

Он был женат на очень красивой женщине выше его ростом. Когда она появилась в нашем городе, ее без всяких споров признали первой красавицей. Насколько я помню ее, она с такой же легкостью могла бы занять главенствующее место и в большом городе, в Бухаресте например. Это была мягкая женщина, во всем подчинявшаяся своему мужу, который, как было видно, женился на ней по любви. У них было двое детей, два сына, старший из которых был мне ровесником.

Обе семьи, то есть Петрашку и наша, до знакомства казались спокойными и счастливыми. В нашем семействе главной фигурой была мать, в другом — Петрашку. Когда же они встретились и слишком сблизились друг с другом, то обе эти ячейки, эти семьи распались, одна из них вынуждена была покориться воле другой. Наиболее сильной семьей оказалась наша благодаря матери, которая сумела подчинить себе Петрашку, а также и благодаря отцу, который позже, под влиянием различных событий, весьма неожиданно и почти неправдоподобно переменившись, стал играть главную роль в судьбе обоих семейств. Действительно, как ты сам убедишься, мой отец примет на свои плечи заботу об этих семействах с того самого момента, когда и мать и Петрашку исчерпают все свои возможности, он стремительно взлетит вверх, но потом рухнет вниз, калеча и самого себя и всех, кто следовал за ним. Это будет устрашающая картина, метеоритный дождь, который погубит и его, и наши семьи, и еще тысячи и тысячи семейств, и мужчин и женщин, весь буржуазный класс. От этой невиданной катастрофы спасусь только я одна, лишь одна я останусь живым человеком! — Произнося эту фразу, Франчиска со свойственной ей детской дерзостью подняла правую руку вверх. С улыбкой, застывшей на губах, она ждала чего-то, глядя на Килиана, который молчал и не поднимал на нее глаз. Потом постепенно напряжение ее прошло, рука упала вниз, плечи опустились. Через несколько минут она продолжала рассказывать, как и прежде, ровным, отчетливым голосом:

— Спустя месяца два после того, как Петрашку начал служить в епископии, и он и его семья стали появляться у нас в доме. До приезда Пенеску, примерно около года, ничего особенного не случалось, все, казалось, текло нормально, как между двумя добропорядочными буржуазными семьями, которые наносят друг другу визиты по воскресеньям и в дождливые вечера. Я и моя сестренка Анишоара подружились с сыновьями Петрашку, и, пока взрослые играли в домино или пили вино и лакомились домашними пирожными, мы бегали во дворе или по парку, отыскивая ежей, собирая улиток и цветы. Два партнера, моя мать и Петрашку, изучали друг друга, может быть, колеблясь, нарушить им или нет условный круг мелкобуржуазной морали. Возможно, что они так бы и колебались до бесконечности, если бы приезд Пенеску не ускорил ход событий.

Первую неделю после появления Пенеску Петрашку и его семейство не появлялось у нас. Спустя неделю или дней десять Пенеску начал ухаживать за Марией, хотя и едва заметно, но весьма явственно для нас, поскольку мы следили за ними с неослабевающим вниманием. И вот тогда-то я и ощутила то состояние всеобщего облегчения, о котором уже говорила тебе. Именно в эти дни Петрашку снова появился у нас, сначала один, потом со всей семьей. Недели через две наша жизнь вошла в обычную колею: взрослые играли в преферанс, лото, пили вино, ужинали, а мы, дети (по правде сказать, и мы, самые младшие, уже не были такими детьми), бегали по двору, приставали к доброму дедушке епископу, чтобы он рассказал нам какую-нибудь притчу, что он часто и делал; пили чай в своей комнате. Пенеску большую часть времени проводил вместе со всеми, но когда взрослые усаживались за игру, он, выждав какое-то время, приглашал Марию в парк. У них всегда для этого находились различные предлоги. И когда их высказывал с легкой иронией над собой Пенеску, они выглядели настолько джентльменскими, что их необходимо было уважать, и поэтому все только улыбались и соглашались с ними. Пенеску прогуливался с Марией, иногда читал ей из французских поэтов прошлого века, но чаще всего разговаривал с ней. Порою он загорался, его лицо и жесты приобретали особую выразительность, а я, все время на расстоянии следившая за ними, страшно завидовала счастью своей сестры, которая, по-видимому, слышала такие изумительные рассказы. Пенеску вел себя вполне естественно, как человек чувствительный, влюбленный в женщину, которая ему необходима, и все вокруг относились с уважением к тонкости его чувства, к тому, как постепенно оно нарастает, к его постоянному стремлению как-то замаскировать неожиданную идиллию, хотя эта маскировка была весьма прозрачной вуалью, необходимой и признанной всеми условностью. Но все вокруг жестоко ошибались. Все, что нам казалось естественным в поведении Пенеску, было ему совершенно несвойственно, и, как мне пришлось впоследствии убедиться, все мы в это время, успокоенные и неведающие, жили на вулкане, готовом вот-вот взорваться. Лишь гораздо позднее, когда я начала разбираться в человеческих характерах, я поняла, что Пенеску был человеком пресыщенным, как и вся буржуазная знать, и в данном случае он старался восстановить согласно наилучшим романтическим образцам классическую любовную идиллию. Обычно же в отношениях с женщинами он был грубым, нахальным и примитивным. Всю же эту игру с Марией он, конечно, затеял от скуки.

Как я уже говорила, после небольшого перерыва наша жизнь вошла в свою колею. Взрослые разговаривали, пили вино, мы, дети, играли, а Пенеску и Мария обменивались взглядами и все более горячими и продолжительными рукопожатиями. Возможно, что изредка они и целовались, хотя я убеждена, что Пенеску позволял себе это чрезвычайно редко, внушая Марии ложное чувство того, что он борется с собою. Но наша жизнь уже не была такой, как прежде! Внимательный взгляд мог бы обнаружить признаки ее распада. Я и хочу рассказать, как я осознала эту незаметную, но решительную перемену.

Жена Петрашку, женщина красивая и нежная, которая часто играла и разговаривала с нами, полюбила меня и Анишоару. (Ах, она всегда мечтала о дочерях!) И вдруг она отдалилась от нас, стала холодной, даже враждебной. Моя сестра Анишоара, девочка не очень умненькая, но с чистым сердцем, не замечала этого. Я же ощутила перемену, которая произошла с Марией (это было ее имя, но мы ее звали тетечка Мэриуца), с самых первых, едва приметных признаков и стала приглядываться к взрослым. Действительно, между ними что-то происходило.

Моя мать и Петрашку, такие разные по характеру, испытывали друг к другу, как я говорила, необычайное влечение. И это влечение было настолько велико, что по крайней мере два человека, тетечка Мэриуца и мой отец, не могли его не заметить. Это было похоже на шок, поразивший всех четверых. Их реакция на этот необычайный факт была одинаковой, то есть все они опасались выражать свое отношение к нему, предпочитая, чтобы все между ними оставалось без изменений, но причины, заставлявшие их вести себя подобным образом, были различными. Тетечка Мэриуца была женщиной, питавшей глубочайшее уважение к строгой, хотя и явно условной мелкобуржуазной морали (она действительно жила ее законами) и потому была уверена, что Петрашку и моя мать мыслят подобно ей и не решатся нарушить условные рамки, в которых они живут. Тетечка Мэриуца, хотя и знала все, но притворялась «умной», предпочитая не обращать внимания на то, что, по ее убеждению, никогда не перейдет границы приличия. Мой же отец, в свою очередь заметивший «сближение двух по-разному заряженных электрических тел», скажем так, и «короткую, но мощную молнию, связавшую их на мгновение», был более дальновиден, чем тетечка Мэриуца, в предвидении того, как будут протекать события, но он никак не проявлял своего отношения из страха перед моей матерью, перед Петрашку, перед епископом, перед всеми людьми, среди которых он жил. Он был самым одиноким из всех четверых, поскольку ни разу не обманывался на их счет на протяжении всего долгого периода, начавшегося с назначения Петрашку в наш город и закончившегося появлением Пенеску. Хотя внешне все казалось спокойным, мой отец с часу на час ожидал, что произойдет что-то непоправимое, и он первый понял, что приезд Пенеску должен ускорить ход событий или придать им другое направление. Но два главных героя — мама и Петрашку — всячески старались подчеркнуть добропорядочность отношений. И это нетрудно объяснить: поняв с самого начала, что их влечение вовсе не обычное стремление к какой-нибудь интрижке, а что-то более высокое, они и страдали от этого, и колебались, и боялись, что произойдет нечто такое, с чем они уже не смогут справиться, и тогда все пойдет вразброд, а может быть, даже и разрушится. В этом состоянии они были похожи на Ромео и Джульетту на балу у Капулетти, когда неведомая сила притягивала их друг к другу и в то же время они опасались сделать хотя бы малейший жест, который выдал бы это, из страха перед тем, что должно было произойти потом. И мать и Петрашку предчувствовали неотвратимо приближающуюся катастрофу, но причиной этой катастрофы вовсе не была их любовь, которая подобно несчастному случаю могла повлиять только на их личные судьбы: причина ее таилась в совершенно иных и более властных законах жизни.

Хотя все четверо и сознавали приближение великого разлада, однако вели себя по-прежнему. Но с появлением Пенеску и особенно после того, как он начал ухаживать за Марией, положение изменилось. Однажды я невольно услышала разговор между родителями. Это было как раз в то время, когда тетечка Мэриуца стала проявлять первые и весьма еще робкие признаки охлаждения ко мне и Анишоаре, когда мне еще казалось, что я ошибаюсь, надеясь, что ее перемена по отношению к нам не имеет никакого основания, что все это придумала я сама.

«Как бы там ни было, — продолжал отец разговор, к которому я до этого внимательно не прислушивалась, — все это достаточно ненормально».

Мы все трое находились в детской: мама вязала шаль, прислонившись спиной к печке, отец шагал взад и вперед возле окна, выходившего во двор, а я сидела за столом и готовила уроки.

«О чем ты хочешь сказать?» — равнодушно переспросила мать, считая петли.

«Об отношениях между девочкой и этим приезжим».

Эту фразу отец произнес по-венгерски, как они привыкли объясняться, когда хотели скрыть от нас, детей, суть разговора. Действительно, венгерский я знала слабо, но они забывали о моей сообразительности и догадливости.