Французская сюита

— Я же говорю, нет возможности, сударь. Попытайтесь найти что-нибудь в городе.

— В городе? Да я из города и иду! С пяти часов утра я стучался во все двери подряд. Меня прогоняли как собаку. А ведь я не какой-то сброд. Я преподаватель физики в коллеже Сент-Омер. Награжден «академическими пальмами».

Наконец старик заметил, что портье давно его не слушает, больше того, повернулся к нему спиной. Он наклонился и поднял с земли небольшую картонную коробку, в которой, по всей видимости, содержался весь его багаж, повернулся и потихоньку ушел. Портье отбивался теперь от четырех черноволосых напудренных испанок. Одна из них повисла у него на руке.

— Раз в жизни, куда ни шло, но чтобы попасться во второй, — жаловалась она громко и хрипло на плохом французском языке, — пережить войну в Испании, найти спасение во Франции и снова оказаться на войне, согласитесь, это слишком!

— Но я, мадам, ничем не могу вам помочь.

— Вы можете дать комнату.

— Ни малейшей возможности, мадам, ни малейшей возможности.

Испанка искала, чем бы его сразить: доводом, оскорблением. Не нашла, замолчала на миг, потом выпалила:

— Вот оно что! Да он не мужчина!

— Я?! — вскипел портье, вмиг растеряв профессиональное бесстрастие, и подскочил от обиды. — Может, хватит меня оскорблять, а? Вы ведь, кажется, иностранки? Помолчите лучше, или я вызову полицию, — закончил он, вновь обретая чувство собственного достоинства, распахнул дверь и подтолкнул к выходу захлебывающихся от испанских ругательств женщин.

— Что за дни, сударь, что за ночи, — обратился портье к Корту. — Мир сошел с ума.

Корт прошел по длинной галерее, в ней было тенисто, тихо, прохладно, в большом баре тоже спокойно. Волнения кипели за порогом этой обители. Закрытые ставни, большие окна спасали бар от ярости палящего солнца, тут пахло кожей, дорогими сигарами, выдержанным коньяком.

Итальянец-бармен, давний знакомец Корта, встретил его с необыкновенной любезностью, выразил радость от встречи, выразил сочувствие к бедам Франции, при чем так благородно, так тактично, ни на секунду не позабыв о сдержанности, какую диктовали обстоятельства, о дистанции, какая отделяла его от Корта, и тот почувствовал себя утешенным.

— И я рад свидеться, голубчик, — ответил он с признательностью.

— Господину было трудно расстаться с Парижем?

— Ох, — вздохом ответил Корт.

И поднял глаза к небу. Бармен Жозеф изящным взмахом руки целомудренно отстранил от себя дальнейшие признания, не желая тревожить столь свежие и болезненные воспоминания. С бережностью врача, который обращается к больному в кризисном состоянии: «Выпейте сначала лекарство, потом расскажете мне о своей болезни», — он негромко проговорил:

— Вам «мартини», не так ли?

И перед Кортом появился стакан со льдом и две маленькие тарелочки: одна с оливками, другая с хрустящим картофелем. Со слабой улыбкой выздоравливающего Корт обвел глазами знакомый бар, всмотрелся в людей, которые только что вошли, узнал сначала одних, потом других. Ну конечно! Все они были тут: академик и бывший министр, крупный промышленник, издатель, директор газеты, сенатор, драматург и даже генерал X, который так подписывал свои серьезные, грамотные, великолепно документированные статьи в самом крупном парижском журнале — он комментировал военные события, помогая проглотить их читающей публике своими расплывчатыми оптимистическими заключениями. (Так, например, он писал: «Будущий театр военных действий расположится на севере Европы, или на Балканах, или в бассейне Рура, или одновременно во всех трех перечисленных пунктах, или в какой-то еще точке земного шара, которую трудно обозначить»). Да, все они находились здесь и прекрасно себя чувствовали. Корт пережил миг несказанного изумления. Неизвестно почему, но вот уже целые сутки он пребывал в убеждении, что былой мир рухнул и он остался один-одинешенек посреди обломков. И как же было отрадно вновь обрести всех своих знаменитых друзей и врагов, сейчас было совсем не важно, кто они!

Главное, на одном берегу, главное, вместе! Они с полной очевидностью подтверждали, что ничего не изменилось, что все осталось по-прежнему, что они ошиблись, поверив, будто настал конец света и они присутствуют при небывалой катастрофе, нет, речь шла о чисто человеческих ограниченных временем и пространством взаимоотношениях, и всерьез затрагивали они только чужаков.

Все обменивались пессимистическими и даже безнадежными прогнозами, но тон был жизнеутверждающим. Одни уже хорошенько попользовались житейскими благами, находясь в том возрасте, когда думают, глядя на молодых: «Им из всего этого выкарабкиваться!» Другие поспешно припоминали страницу за страницей все, что было ими написано, все речи, которые были произнесены, прикидывая, не пригодятся ли они при новом режиме (и поскольку все более или менее рьяно оплакивали Францию, утратившую вкус к величию и дерзанию и больше не рожавшую детей, к ним мало-помалу приходило успокоение). У политиков тревог было больше, кое-кто серьезно себя скомпрометировал, ратуя за разрыв союза. Драматург и Корт делились мыслями о собственных творениях, и весь окружающий мир для них перестал существовать.

28

Мишо так и не суждено было доехать до Тура. Взрыв разрушил железнодорожные пути. Поезд остановился. Беженцы вновь оказались на дороге, но теперь вместе с колоннами немцев. Немцы отдали приказ возвращаться обратно. Мишо вернулись в Париж и увидели, что он наполовину пуст. По городу они шли пешком, их не было две недели, а им казалось, что прошла целая вечность, и они ожидали увидеть множество перемен, однако все вокруг осталось прежним, они шли и не верили своим глазам: дома стояли на месте с такими же, как в день их отъезда, закрытыми ставнями, освещало их предгрозовое солнце, из-за внезапной жары платаны сбросили листья, некому было убрать их, и усталые беглецы брели прямо по листьям. Похоже, что все продуктовые магазины были закрыты. Пустынность города приводила по временам в изумление: уж не чума ли его опустошила? Они были уже готовы воскликнуть чуть ли не со слезами на глазах: «Что же произошло? Вымерли все или убежали?» — когда столкнулись нос к носу с небольшого роста женщиной, мило одетой и аккуратно подкрашенной, или — для Мишо это было настоящей удачей — вдруг обнаружили между запертыми мясной лавкой и булочной открытую парикмахерскую, где клиентке делали перманент. Трудился парикмахер, знакомый мадам Мишо, она окликнула его; он сам, помощник, жена, клиентка — все подбежали к порогу с вопросом:

— Вы вернулись?

Она показала на голые ноги, разорванную юбку, потное, пропыленное лицо.

— Сами видите. А у нас дома что? — спросила она с тревогой.

— Дома? У вас все в порядке. Я сегодня проходила у вас под окнами. Все на месте, — сказала жена парикмахера.

— А сына? Жана-Мари вы не видели?

— Где же они могли видеть его, деточка? — сказал Морис, становясь рядом с женой. — Мне кажется, ты бредишь.

— А твое спокойствие меня до могилы доведет, — со страстью возразила жена. — Может быть, консьержка… — И она уже устремилась вперед.

— Не надрывайтесь, мадам Мишо! Нет новостей, я спросила, когда проходила мимо. К тому же и почты не носят.

Жанна постаралась улыбнуться, чтобы горькое разочарование было не так заметно.

— Ну хорошо, будем ждать, — выговорила она дрожащими губами.

Она машинально опустилась на стул и прошептала:

— Что же нам теперь делать?

— Будь я на вашем месте, — начал парикмахер, толстячок-коротышка с круглым мягким лицом, — я помыл бы голову шампунем, и мысли сразу бы прояснились. Можно освежить немного и господина Мишо, а моя жена тем временем что-нибудь для вас приготовила бы.

Так и сделали. Парикмахер втирал Жанне лавандовое масло, когда прибежал его сынишка с сообщением, что подписано перемирие. Усталая, отчаявшаяся Жанна и не поняла до конца всей важности принесенной новости; все слезы были выплаканы у постели умирающего, на последний его вздох их не хватило. Зато Морис, не забывший войну 1914 года, бои, ранения, боль, почувствовал неизъяснимую горечь. Но сказать ему было нечего. Он молчал.

Больше часа провели они в парикмахерской мадам Жосс и потом наконец отправились к себе. Говорили, что потери французской армии не слишком преувеличены, а вот число пленных приближается к двум миллионам. Может быть, и Жана-Мари тоже взяли в плен? На иное надеяться они не осмеливались. Шаг за шагом они приближались к своему дому, и, несмотря на уверения мадам Жосс, им было трудно поверить, что он стоит на месте, а не превратился в пепел, как дома, сгоревшие на площади Мартуруа в Орлеане, мимо которых они проходили на прошлой неделе. Но вот их дверь, комната консьержки, почтовый ящик (пустой!), ключ, который их ждет, и, наконец, сама консьержка! Воскресший Лазарь, увидев своих сестер и кипящий на огне суп, должно быть, почувствовал то же радостное изумление. «Подумать только, мы все-таки вернулись, мы все-таки здесь», — думали они. Но следом Жанна сказала: