Французская сюита

— Вы же меня знаете?! Сантименты мне чужды. Но я едва не разрыдался, мой дорогой, да, едва не разрыдался, когда увидел на границе первого немца — мундир с иголочки, никакой фамильярности, свойственной нам, французам, мы ведь всегда обращаемся друг с другом так, «будто вместе свиней пасли». Нет, в самом деле, обращение в высшей степени корректное: вежливое приветствие, манера поведения строгая, но не жесткая, в общем, не подкопаешься… И все-таки что вы об этом скажете? Что скажете о том, что с нами произошло? Хороши господа офицеры!

— Позвольте, позвольте, — высокомерно прервал его де Фюрьер, — я не вижу, в чем можно упрекнуть наших господ офицеров. Что вы станете делать, имея в своем распоряжении людей избалованных, испорченных, желающих одного — чтобы их оставили в покое? Дайте нам для начала солдат!

— А солдаты говорят: «Нами некому командовать», — отвечал Корбен в восторге, что ему удалось задеть де Фюрьера за живое, — и между нами говоря, старина, я был свидетелем жалчайшего зрелища…

— Не будь гражданских лиц, паникеров, потока беженцев, что запрудил дороги, у нас был бы шанс спастись.

— Да, тут вы правы, паника была страшная. Но люди — это всегда что-то особенное. Сколько лет им твердили: «тотальная война», «тотальная война». Они должны были бы как-то привыкнуть. Ничего подобного. Сразу паника, беспорядки, бегство, а почему, я вас спрашиваю? Неслыханно! Я уехал потому, что поступил приказ эвакуировать банки. Без приказа, сами понимаете…

— В Туре было что-то страшное?

— Да, ужасно… Но все по той же причине: переизбыток беженцев. Я не нашел свободной комнаты даже в предместье Тура, вынужден был ночевать в городе, на нас сыпались бомбы, вокруг бушевали пожары, — рассказывал Корбен, с негодованием вспоминая маленький замок среди полей, где отказались его принять из-за того, что там уже разместились беженцы — бельгийцы. Их не потеснили, а он, Корбен, мог погибнуть в Туре под обломками и среди развалин. — И в этом хаосе каждый думал только о себе! Ох уж этот эгоизм… Что за люди! А уж ваши служащие хуже некуда. Ни один не сумел найти меня в Туре. Они друг друга сумели потерять! Всем нашим отделам я рекомендовал держаться вместе. Плевать хотели! Одни на юге, другие на севере. Не на кого положиться. В такие переломные минуты и проявляются качества человека — увлеченность, цепкость, решительность. Лапша, говорю я вам, настоящая лапша. Только и думают что о спасении своей шкуры, а до предприятия, до меня и дела нет. Вот увидите, я кое-кого из них выставлю за дверь, и поделом им. К слову сказать, большого оживления в делах я не предвижу.

Разговор потек по узкой банковской колее, радуя собеседников ощущением собственной значимости, которой им так не хватало на фоне последних событий.

— Думаю, что немцы в ближайшее время выкупят Восточную сталелитейную. И с этой точки зрения наше положение не так уж плохо. Правда, дело с руанскими доками…

Он помрачнел. Де Фюрьер собрался уходить. Корбен пошел его провожать, повернул выключатель в темной из — за закрытых ставен гостиной, но электричества не было. Корбен выругался:

— Гады, вырубили мне электричество.

«До чего же он вульгарен», — подумал граф и посоветовал:

— Позвоните, и вам тут же все починят. Телефон-то работает.

— Да вы представить себе не можете, что у меня творится — все разорено! — прогудел Корбен, задыхаясь от ярости. — Слуги разбежались, мой дорогой. Все до одного. Как вам это понравится? И я не удивлюсь, если не досчитаюсь у себя серебра. Жены сейчас здесь нет. А я среди всего этого просто теряюсь, я…

— Мадам Корбен в свободной зоне?

— В свободной, — пробурчал Корбен.

Жена устроила ему невообразимый скандал; в сумятице поспешного отъезда, а может, и с коварным умыслом горничная засунула в несессер мадам Корбен оправленную в рамочку фотографию обнаженной Арлет, принадлежавшую господину Корбену. Вполне возможно, голая Арлет не смутила бы законную супругу, на это у нее хватило бы здравого смысла, но на беду на шее у балерины сияло великолепное колье. «Уверяю тебя, оно фальшивое», — объяснял раздосадованный Корбен. Жена ему не поверила. Арлет же не подавала никаких признаков жизни. Однако до Корбена дошли слухи, что она объявилась в Бордо и ее часто видели в компании немецких офицеров. Воспоминание о слухах вконец испортило настроение Корбену. И он изо всех сил дернул звонок.

— При мне теперь только машинистка, — сообщил Корбен, — я ее подобрал в Ницце. Глупа, как пробка, но хорошенькая. А! Это вы, — внезапно обратился он к вошедшей в гостиную брюнетке. — У меня вырубили электричество, посмотрите, можно ли что-то сделать. Позвоните, поскандальте, в общем, наладьте как-нибудь. А потом сходите за почтой.

— А что, почту вам не принесли?

— Нет, она у консьержки. Марш вниз за почтой! Я вам деньги не за безделье плачу! — рявкнул он.

— А я убегаю. Вы и меня напугали, Корбен, — сказал де Фюрьер.

Корбен заметил снисходительную усмешку графа и разъярился вконец: «Жеманный павлин!» — обругал он компаньона. Но вслух произнес:

— Неудивительно, они вывели меня из себя.

В пачке писем лежало и посланное четой Мишо. Они побывали в парижском отделении банка, но не могли получить внятных сведений о местонахождении персонала. Они написали в Ниццу, и письмо вернулось к Корбену. Мишо просили в письме указаний и денег. Корбен наконец нашел виноватых и обрушил на них накопившийся гнев.

— Ну хороши! Вот те, кто ни о чем не беспокоится! Кому на все наплевать. Люди скитаются по дорогам, лезут вон из кожи, бьются головой о стенку, а господин и госпожа Мишо устроили себе в Париже каникулы и еще имеют нахальство требовать денег. Вы им напишите, — обратился он к перепуганной машинистке, — вы напишите им следующее:

Париж, 25 июля, 1940 Г-ну Морису Мишо 23, ул. Русселе, Париж, VII

Сударь,

П июля мы распорядились, чтобы Вы, равно как и мадам Мишо, были на своем посту в банке — там, куда банк эвакуировали, то есть в Туре. Для Вас не было новостью, что в этот решительный момент каждый служащий банка, а тем более Вы, занимающий особо доверенную должность, был приравнен к солдату. Вам известно, как именуется тот, кто покидает боевой пост в такое ответственное время. Уклонение — Ваше и Вашей жены — от исполнения своих обязательств повело к полному развалу тех служб, которые были Вам доверены: секретариата и бухгалтерии. И это не единственный упрек, который мы можем Вам адресовать. 31 декабря истекшего года мы отказали Вам в просьбе повысить Ваше вознаграждение до трех тысяч франков, так как рентабельность Вашего труда по сравнению с трудом Вашего предшественника минимальна. В настоящий момент, несмотря на наши сожаления по поводу того, что Вы не спешили наладить контакт с дирекцией, мы вынуждены рассматривать отсутствие до сегодняшнего дня новостей о Вас как отставку Вас и Вашей супруги, мадам Мишо. Поскольку отставка произошла по Вашей собственной инициативе и никак не была предусмотрена администрацией, мы освобождаем себя от выплаты Вам предусмотренного контрактом выходного пособия. Однако, учитывая Вашу долгую работу у нас в банке, а также специфику теперешних обстоятельств, мы в виде исключения и в знак особенного расположения к Вам все-таки выплачиваем Вам выходное пособие в размере двухмесячного оклада. Благоволите принять приложенный чек на Ваше имя, с которым вы можете обратиться во Французский банк в Париже. Сообщите нам о получении Вами чека и примите заверения в нашем глубоком уважении.

Корбен

Письмо Корбена погрузило обоих Мишо в отчаяние. Сбережений у них осталось едва ли пять тысяч франков — остальное ушло на учебу Жана-Мари: образование обходится недешево. Получив жалованье за два месяца и прибавив к нему остаток сбережений, они набирали едва ли пятнадцать тысяч, из которых должны были уплатить налоги. Устроиться сейчас куда-нибудь на работу не представлялось возможным — работы было мало, оплачивалась она плохо. Мишо всегда жили достаточно уединенно, родни у них не было, помощи ни у кого не попросишь. Сейчас они оба чувствовали себя измученными неудачным путешествием, тревогами о сыне. Жизнь и раньше давалась им нелегко, и, когда Жан-Мари был совсем маленьким, Жанна Мишо часто думала: «Только бы поставить его на ноги, и тогда мне ничего не будет страшно». В те времена она чувствовала себя сильной, здоровой, не сомневалась в своем мужестве, не боялась ни за себя, ни за мужа, с которым не расставалась даже мысленно.