Фрау Шрам

– Родился в Баку, живу в Москве.

– Ах, вот оно что! Скажите тогда, почему Москва к нам так относится? Почему ваша Миткова все время улыбается?

– Ей платят за улыбку. Буржуазия... зарождающийся класс...Время массового учредительства банков и акционерных обществ...

– Как это страшно, когда улыбаются, глядя на такое.
– Она навевала на меня образ большой постаревшей птицы - птицы Гамаюн.

Я хотел сказать: "А когда ходят на Су Джок нервишки расшатавшиеся подлечить, которые, как оказывается, неплохо лечатся регулярными половыми сношениями, когда за зеленые покупают военных летчиков, которым нечего есть и потому все равно кого бомбить?!" Я хотел все это выпалить разом, Нина, но не решился; здесь для этого слишком тихо и слишком уж все бело, здесь повсюду песочные часы (на минуту, на три, на пять...), и люди сюда приходят исключительно по записи... По записи, Нина.

Я извинился перед птицей Гамаюн и вышел во двор, постоять, покурить, подумать. Солнце в этот беленый короб не проникало, но все равно за воротами чувствовался жар, и дышать было тяжело; должен тебе сказать, Нина, я уже совсем отвык от здешней жары, ленивой полусонной головы, когда любая мысль или предмыслие как бы прищуривается.

Хорошо бы, если б вдруг ветерок сейчас подул с моря. Хорошо бы, если б они перестали стрелять...

Ирана спросила меня, с какой стороны нам удобней войти в Крепость, и я ответил, со стороны Девичьей башни, потому что нужно через Караван-сарай пройти; я не сказал почему, я не хотел лишних расспросов, преждевременного удивления с ее стороны и моего смущения.

– Не думала, что ты такой, - удивленно качая головой сказала она, когда я положил у самого сохранившегося, почти нетронутого веками, каменного барана растопленную жаром моего тела карамельную конфету.
– Если ты так привязан к этому городу, зачем уехал, почему не вернешься?

– Меня попросил один человек... армянка, беженка... это она по ночам Баку видит.

– А ты?

А я... промолчал. Я не стал ей говорить, что вижу по ночам другой Баку, город с большой буквы, которого уже и в помине нет, который только у Марика на его фотографиях; я не стал ей говорить, что разлука моя с любимым городом разлука навсегда. И тут я поймал себя на том, что чувство это гораздо ощутимее здесь, нежели там, в Москве. Странно, правда, Нина, что понял я это только сейчас, только после того, как она задала вопрос, а я... промолчал.

Мы Марика, наверное, минут сорок с ней прождали на Замковской площади, но он так и не пришел. Может, обиделся на меня, что я все эти дни не звонил ему, пока вот не приспичило. Под конец уже Ирана начала нервничать. На часы поглядывала, открыла папку, говорит: "Я как блядь последняя с простыней своей на свидание хожу". Я хотел ей сказать, Нина, что могла бы, между прочим, и не брать.

Как вышли из Крепости, я поймал ей такси, она должна была встретиться с отцом Алексеем, а сам - пешком до дома.

Вот так, Нина, текут мои дни без чисел.

Скажи-ка, ты еще в Москве или уже умчалась в Европу? Впрочем, какое это имеет значение, ведь свое письмо я даже косвенными путями не перешлю.

P.S. Как поживает твоя черепашка? Сколько страниц ей уже исполнилось? Успевают ли ее чмокнуть в панцирь усталые люди?

Сердечно твой, Илья.

Сегодняшний день, судя по утру, сулил быть густым на события с последствиями: три звонка с утра, причем два из Москвы.

Первым отец прозвонился. Спросил, как мне отдыхается, купил ли я уже обратный билет, летом ведь всегда такие напряги с билетами; затем он сообщил приятную новость: журнал "Октябрь" принял его повесть и обещал напечатать в первом номере, а еще они с Аркашей, Аркадием Тюриным, решили выпустить книгу рассказов и повестей на двоих, даже купили бумагу, газетную, два рулона; держат в гараже где-то на Ленинском проспекте, когда я приеду, надо будет помочь им распилить рулоны напополам - большую двуручную пилу отец уже нашел. Если я хочу, я могу втиснуть вместо отцовских пару-другую своих рассказов, он уступит мне место; надо только их отредактировать, привести в надлежащий вид, он уверен, что пару-другую рассказов я наберу к сроку.

Только приготовил себе завтрак (мама не успела: на работу спешила), тут меня нагоняет второй звонок; на сей раз, звонила уже Людмила. Она сообщила очень важную новость. Несмотря на подорожавший в очередной раз телефонный тариф, начала из далека, почему я и сделал вывод, что новость эта касается исключительно меня, только меня и она отнюдь не из приятных. Это на поверхности.

– Илья, вам не звонила ваша сестра?

– Нет, - говорю, - и перекладываю омлет с ветчиной со сковородки на тарелку.

Несколько секунд Людмила молчит, потом начинает голосом, каким обычно любимые женщины сообщают, что встретили другого человека.

– Дело в том... ну как бы это вам сказать, Илья?..
– вздыхает тяжело. Это должно было произойти... рано или поздно...
– я чувствую, как у меня ускорился пульс.
– У нас с вами новый жилец...

– ... что значит у нас с вами?!

Неужели вышла замуж?

– То есть, я хотела сказать... на ваше место взяли другого... ваше место занял другой... Место, которое вы... снимали... занимали...

– ... Я понял вас, понял, - а сам тыкаю в омлет вилкой, тыкаю и выковыриваю ветчину. Кусок, еще кусок...

– Если вам негде будет жить первое время, вы можете переселиться ко мне.

Во рту, словно кляп, принуждающий к молчанию, я хочу его выплюнуть, но никак не могу, сижу и тыкаю вилкой, тыкаю вилкой...

– Маркиз! Маркиз!!
– (хлопок ладонью, видимо по бедру, должно быть, Значительного дрессирует.) - А ну пошел отсюда. В конце концов, Илья, я же скоро еду в Турцию, я уже получила загранпаспорт... Вы, Илья, можете жить в чулане. Я приведу его в порядок для вас.

– Спасибо, Людмила, - говорю я стылым голосом.
– Приеду, что-нибудь придумаем. В любом случае, спасибо вам за звонок.
– А у самого внутри, что омлет на тарелке - одни лохмотья.

– Скажите, Илья, вы не знаете нового рабочего телефона Христофора?

Ах, вот почему она позвонила, а я-то думал, просто из симпатии ко мне.

– Нет, - говорю, - не знаю (я, правда, не знаю.) - А что случилось?

– Он пропал. С того дня, как вы уехали, не появлялся.

По ее голосу я чувствую, что она по моему голосу хочет определить, знаю ли я что-то такое, чего не знает она, и, если "да", если знаю, соглашусь ли в обмен на предложенный мне чулан поделиться ценной информацией.

Я, конечно, мог бы рассказать ей сейчас ту самую историю, которую поведал мне Арамыч, но она, во-первых, влетит Людмиле в копеечку, тут даже Турция с фонариками не спасет, во-вторых, совсем доконает бедную мать-одиночку.

– Не волнуйтесь, объявится.

– Что значит, "не волнуйтесь", мы же в Турцию вместе должны ехать, у него же деньги, мои деньги, и адреса всех этих Махмудов.

– Как-нибудь разрулим, - говорю я, слыша, как вновь заплясал на высоте ее голос.
– В Баку вон точно такие же фонарики продают.

– Не может быть!..

– ...почему?..

– ...при чем тут Баку!! О чем вы говорили с ним перед отъездом, Илья?!

Я вспоминаю, как Арамыч сказал ей в коридоре, выходя от меня, - "но должен же был я подготовить юношу к событиям", и смело говорю:

– Да ни о чем таком, собственно говоря, просто он наставлял меня перед отъездом, говорил о звездах, параде планет...

Людмила немного успокоилась, она даже спросила, как мне отдыхается и даже "от всей души" пожелала мне приятно догулять отпуск; я со своей стороны пообещал, что всенепременно именно так и поступлю, несмотря ни на что, после чего с облегчением положил трубку, вернее повесил: у мамы просто страсть к вертикальному положению телефонных аппаратов - ощущение, будто в будке телефонной разговариваешь, а не у себя дома.