Фрейлина

Глава 4

Мужчина слегка поклонился в мою сторону, а спросил почему-то у девушки:

— Я могу приступать?

— Да, займитесь, — разрешила девица. Судя по голосу, называвшая меня чуть раньше мерзавкой. Ха.

Что-то должна была сказать и я. Разве что…

— Представьтесь пожалуйста?

— Прошу прощения, — жарко покраснел вдруг мужчина, — Петр Пантелеймонович Свекольников, помощник его превосходительства Мандта.

— Очень приятно, — нельзя было не улыбнуться. У него и голос был приятный — высокий, звучный, но сдержанный. Интеллигентный.

— У вас хорошая русская фамилия, Петр Пантелеймонович. Простите, но встать я не смогу — потом трудно будет взобраться обратно.

— Не утруждайтесь. Во всех Кавалерских домах крайне неудобная мебель, заимствованная в свое время из казарм, — стеснительно улыбался Свекольников.

Все-таки Петергоф!

Чуть позже деревянные Кавалерские домики, два из которых занимали фрейлины, снесут и на их месте поставят стройные «Фрейлинские» корпуса. Значит… из своего окна я смогу увидеть Нижний парк? С видом на Большую оранжерею.

— Согласна с вами — крайне неудобная. Вы знаете, доктор, меня беспокоит…

Внимательно выслушав, мужчина начал лечение, срезав перед этим небольшую прядь у ранки. Без этого оказалось — никак. Ему пришлось попросить девицу у окна помочь мне расплести косу.

В процессе, из их разговора я узнала, что зовут ее Анна Владимировна, а мое отчество Алексеевна. Таисия Алексеевна. Там я была Евгенией Алексеевной. Родное отчество приятно отозвалось… где-то в душе, наверное?

Доктор пользовался цветочными духами и дышать старался в сторону и тихо. Долго и осторожно промывал ранку, потом обработал ее чем-то жгучим, чем очень меня порадовал — знакомо запахло прополисом. Волосы как-то закрепил в стороне, чтобы опять не присохли с кровью. И, снова краснея, попросил не мыть голову пока на ранке не образуется плотная корочка.

Дальше вынул из саквояжа и поставил на столик прозрачный кувшинчик с желтоватой жидкостью. В ней плавали тонкие спиральки апельсиновой кожуры. Вынув пробку, попросил у Анны чашку и дал мне выпить «успокоительной настойки». Пахло из чашки знакомо — валериана и мед там точно были. Я выпила все до дна. До вечера следовало опорожнить весь кувшинчик, но делать это нужно было постепенно.

— Эт-то еще и немного снимет боли, — прятал взгляд доктор.

А я-то думала, что краснеть дальше уже некуда.

— Спасибо, Петр Пантелеймонович, у вас волшебные руки! — поспешила отметить, заодно начиная набирать баллы в местном обществе: — Господин Мандт проводил осмотр куда болезненнее, чем вы лечение. Если государыня вдруг поинтересуется моим самочувствием, я обязательно отмечу бережное отношение к пациенту с вашей стороны.

— Буду премного благодарен, выздоравливайте… — приняло его лицо совсем невозможный оттенок — согласно фамилии. Это пугало. Такая особенность, полнокровие?

— Таисия Алексеевна, — осторожно напомнила я.

— Я помню! Конечно же, я помню. Разрешите откланяться, ваше благородие, — прихватив саквояж, мужчина вышел в дверь, осторожно прикрыв ее за собой.

Приятный… Не дворянин, но очень способный, если служит при дворе.

Слегка напрягло его обращение. Я не знала… до наших дней не дошло, как принято было обращаться к младшим фрейлинам. Со старшим составом все ясно, а вот здесь… Для младших был предусмотрен чин «фрейлина» и он относился к низшему звену в иерархии придворных женских званий. В общей же «Табели…» ниже 14 класса чина нет. И вот к его носителям действительно положено было обращаться «ваше благородие». Но как это соотносится с женским полом?

Звучало странно. И не спросишь же!

Устроившись удобнее, я прислушалась к себе. Кроме живота, продолжала болеть голова, но эта боль с самого начала была какой-то… тупой и терпимой? Последствия сотрясения? Или даже гибели через этот удар? Лучше не заморачиваться, раз на этот вопрос ответа нет и не будет.

Девица в голубом стояла молча, отвернувшись от меня и глядя в окно. Ее молчание чувствовалось враждебным. Да и как иначе после тех ее слов? И у меня уже имелись на ее счет кое-какие догадки.

— И? — надоело мне ждать.

— Ты не смеешь обвинять меня в чем бы то ни было! — резко обернулась она. Прошла к кровати и, сев в полу-кресло, продолжила, глядя на меня с вызовом:

— Я всей душой предана государыне и не позволила себе ни слова лжи. Скажешь, была неправа? Здесь мы на службе и любые отношения, бывшие важными до этого времени, сами собой отступают, оставляя нам только долг.

Я лежала, она сидела. Но из-за высоты кровати наши лица были на одной уровне. Красивое лицо, несмотря на неприязнь ко мне, буквально написанную на нем огромными буквами. Славянская красота, неброская, но безусловная.

— В Смольном за такое тебе сделали бы темную, — вспомнились мне институтские нравы. Несмотря на жесточайший контроль, девочки находили способы. И дрались, и мстили.

Анна усмехнулась, отводя взгляд и просила:

— Государыня не знала, что ты, по сути своей, «мовешка». Разве не должна она знать правду? Что зимой ты нарочно падала в обмороки, чтобы погреться и досыта поесть в лазарете. И подкупала сторожа, чтобы он носил тебе булки.

— А кто мешал тебе делать то же самое? — удивилась я.

— Это нарушение! Но если бы я знала, что во фрейлины берут не только за заслуги!.. — поперхнулась она эмоциями.

— Осторожнее, не тебе судить о резонах Ее величества, — напомнила я.

— Сомневаюсь, что теперь они имеют для нее значение. И уверена — Ее величество пересмотрит свое решение, исходя из новых…

— … наветов. Что еще ты ей рассказала?

— Правду! Что ты давала денег экономке, чтобы она не перлюстрировала твои письма домой. И еще как-то отодрала бумажку в Новом завете, которой было заклеено срамное «не прелюбодействуй». И сделала дыру на чулке Софи, за что она потом носила его приколотым на груди весь день и даже на встрече с родными!

— Она заслужила свой позор? — предположила я.

— Неважно! Это ужасно подло. И разве это не ты сказала… дай вспомнить: «Хочу умереть, и чтобы гроб выставили в танцевальной зале. Учителя скорбят, бонна рыдает, а я лежу вся в цветах, красивая»?

— Далеко пойдешь, — задумчиво отметила я, веря ей на все сто.

Тема смерти была популярна у смолянок. В тех условиях в какие-то моменты вполне реально было желать ее для себя — как избавления. А с живым характером Таи, который сейчас открывался… наверное, строгости институтского режима были для нее настоящей пыткой. Мне она уже нравилась, в чем-то мы были очень похожи. Стремлением к свободе? Я — внутренней, она — личной.