Гастарбайтер

«Где же ты сейчас? – печально думал Женя, глядя, как ветер играет зелёными листьями берёзы. – Похоронен ли на Еврейском кладбище сердобольными соплеменниками или твой невостребованный труп разобрал на части нетрезвый патологоанатом?» Он как-то видел видеоклип с жутким названием «Морг», где грудную клетку молодого мужчины вскрывали, будто консервную банку. Дальше Женя смотреть не стал, ему хватило первых кадров. Возможно, это был Чипс.

Закончив объект, Женька устало глядел сквозь окно только что застеклённого балкона в синюю пустоту небесного океана. В бледное небо августа белой полосой уходил казавшийся крошечным самолёт. «У каждой эпохи свои герои, – размышлял он, отстранённо следя за полётом. – Для позапрошлого века то были Печорин и Ахметов, для прошлого – Павлик Морозов и Молодогвардейцы. А кто герои нашего времени? – строго спросил Женя пилота. – Саша Белый и такие как Настя с Вадимом?»

Но лётчик не слышал, продолжая набирать высоту, он выходил за звуковой барьер маленькой серебряной стрелою.

– Дерьмовое время, – вслух сказал Женя, – и герои его дерьмо.

***

В ту ночь он долго не мог уснуть, было жарко, да и мысли, растревоженными тараканами выползая из подсознания, терзали сон. Уже под утро, когда первые лучи солнца добавили в бархат багрянца, Женька, наконец, провалился в забытьё.

Он стоял у обочины просёлочной дороги, было темно и тихо, а небо над головой, без звёзд и луны, казалось чужим и жутким. Свет исходил лишь от небольших холмиков, тлевших во мраке на расстоянии метров в пятьсот друг от друга. Что там горело, и кто поддерживал огонь, Женя увидеть не мог, прислушиваясь к звукам, идущим откуда-то, издали.

Мерное цоканье копыт, фырканье лошади и скрип колёс успокаивали своей обыденностью и настораживали одновременно. Где он находился, и кто мог ехать в этом забытом богом месте Женька не имел ни малейшего представления. Лошадь поравнялась с ним, и он узнал в кучере…Чипса! Тот дремал сидя на козлах, в замызганном костюме и в сбившейся на бок старомодной шляпе с высоким верхом, время от времени погоняя вожжами тощую клячу с кожаными шторами на глазах.

– Чипс! Чипс! – кричал Женя, и тревожное эхо, рождаясь волнами в бескрайней, унылой пустыне умирало где-то вдали. Но Чипс не слышал. Зато услышал седок позади него, которого Женька поначалу не заметил; он выпрямился, держась за плечо извозчика, и Женя понял, что это Вадим. Приятель вглядывался в темноту – и Женька завопил: – Вадян! Это же я, Жека! – но никого не увидев сел на место.

Поняв бессмысленность своих попыток он, молча, смотрел на уезжающую бричку, пока та не растворилась во тьме.

Часть вторая

«Зона» не оставила в его памяти ярких воспоминаний, как например армия. Полуголодные нищие люди охраняли озлобленных на всё и вся полулюдей, со стёртым на долгие годы именем-отчеством. Но до лагеря была тюрьма.

***

Первый месяц заключения прошёл в чехарде событий. Неделю он провёл в ГОМ Деснянского РОВД, где допросы сменяли часы ожидания в одиночке. Пожилой гражданин в штатском, представленный ему зам начальника УГРО сказал просто:

– Или ты берёшь на себя нераскрытые преступления и получаешь по минимуму, или мы приглашаем «Магнолию ТВ» и показываем тебя всей стране. Как думаешь, сколько будет опознаний, десять, двадцать? Четырьмя годами уже не отделаешься. Я могу тебя здесь держать сколько угодно, тебя ведь никто искать не будет. Родителей нет, в Киеве «бомжуешь» и подельники тебя бросили, – продолжил он, не повышая голоса, но тон его не понравился Женьке настолько, что сердце заныло в нехорошем предчувствии.

Брать на себя чужие грехи он не стал, начав, мысленно, готовится к худшему. Но всё обошлось, он шёл один по одному эпизоду и, получив санкцию прокурора, поехал на ИВС. А перед отъездом ему поступило деловое предложение от молодого оперативника Александра Александровича. Сан Санычу было чуть больше двадцати, его глаза на бледном прыщавом лице блестели юношеским задором. Дежурный завёл Женю в кабинет и, расстегнув наручники, оставил с опером один на один.

– Угощайся, – предложил Сан Саныч, протягивая пачку «Примы».

– Не курю, вредно для здоровья, – насторожено отказался Женя, растирая сдавленные сталью кисти.

– Это хорошо, что о здоровье заботишься, оно тебе на «зоне» пригодится, – одобрил мент, пряча сигареты в стол. – Что ты на меня так смотришь? Я тебе не враг и лично против тебя ничего не имею. Что меня по-настоящему волнует, так это раскрываемость.

Женя слушал, не понимая, куда клонит опер – свою вину он признал полностью – заметив после пространного обзора криминогенной ситуации: – Да это всё ясно, но я вам здесь ничем помочь не могу.

– Можешь. Живи той же жизнью что и раньше, но обо всех преступлениях, о которых знаешь точно, будешь докладывать мне.

Такого поворота арестант не ожидал и спросил удивлённо:

– Как же я буду знать, если «сижу»?

– А я тебя выпущу, до суда.

– С моими-то документами?

– Послушай, Матвеев, если я говорю, что смогу тебя выпустить, значит смогу.

– Не знаю, я лучше здесь побуду, – затряс головой Женька, бросив полный тоски взгляд в окно. На расстоянии в четыре года изнывал от жары столичный город, и Родина-Мать смотрела гордо в сторону России, салютуя северной соседке обнажённым мечом. – На меня не рассчитывайте.

– А я рассчитываю, – совершенно спокойно заметил визави, – потому что уверен, у тебя всё получится. К тому же суд учтёт твоё содействие, а это минимум полгода. Лучше провести его на свободе, чем в переполненной «хате» со всякой сволочью. – Женя угрюмо молчал, не реагируя на слова, лишь кровь возмущённо прилила к лицу. – Я не требую от тебя немедленного согласия и потому даю время подумать. Если будет желание поговорить, стучи.

Не проронив ни слова, задержанный вышел из кабинета, но успокоится, ещё долго не мог и ходил, ходил взад-вперед, меряя шагами пространство маленькой камеры.

***

Две недели Женька провёл в изоляторе временного содержания. Следователь потерял к нему интерес, и он пролежал всё это время на деревянном настиле в невесёлых раздумьях. СИЗО встретил их этап из двадцати человек несложной анкетой – статья, подельники, количество судимостей – беглым медосмотром и холодным душем в тюремной бане. Вновь прибывших ожидал карантин. Забрав женщин и несовершеннолетних, оставшихся завели, в пустую камеру-отстойник. Тюрьма пугала своей стерильной чистотой и тишиной. Всё что он слышал о тюремной жизни, не внушало оптимизма, но ничего изменить Женя уже не мог и смотрел на происходящее, с трудом веря в его реальность. Время от времени железная дверь открывалась, и дежурный называл фамилии. Люди выходили, исчезая навсегда, лишь какое-то время он слышал, как звучат под гулкими сводами их шаги. В конце концов, Женька остался один; открыв дверь, прапорщик сверил фамилию и, оглядев камеру, сказал ему: – Выходи.

Конец ознакомительного фрагмента.