Гайдзин
Шрифт:
— Слушаюсь, сэр.
Все ещё не выпустив пар до конца, сэр Уильям увидел, как молодой человек вытянулся перед ним, стоически глядя ему в лицо, и спросил себя, что же так изменилось в нем. Тут он заметил выражение его глаз.
Где же я раньше видел этот взгляд — та же самая, почти неуловимая отчужденность, что и у молодого Струана? Ах да, ну конечно, теперь я вспомнил! В глазах молодых солдат, возвращавшихся с Крыма — и тех, что были целы и невредимы, и раненых, будь они союзниками или врагами. Война вырвала из них молодость, вытравила в них юношескую чистоту с такой бесстыдной быстротой, что после этого они навеки стали другими. И это всегда видно не по лицам, а именно по глазам. Сколько раз мне говорили: перед сражением — мальчишка,
Посему получается, что идиот-то я, а не этот молодой парень. Я забыл, что ему едва исполнился двадцать один, а за последние шесть дней его чуть было не убили и он пережил такое, что иному мужчине и за всю жизнь не выпадает. Или женщине, клянусь Создателем! Правильно, глаза той девушки смотрели точно так же. Какой я глупец, что не понял этого. Бедняжка, ей ведь, кажется, только-только минуло восемнадцать? Ужасно, когда приходится взрослеть так быстро. Мне повезло больше.
— Ну ладно, мистер Тайрер, — резко закончил он, завидуя ему, той храбрости, с которой он прошел крещение огнем. — Я уверен, что вы со всем справитесь. Эти встречи, кхм, они даже Иова выведут из себя, а? Полагаю, мы заслужили по бокалу шерри.
Той же ночью, когда все вокруг стихло, Хирага и его спутники осторожно выбрались из погреба, который был присмотрен ими заранее. Они скользнули в темноту и стали, каждый своим путем, пробираться к своему тайному убежищу.
Черное небо было затянуто тучами, сильный ветер хлестал по лицу редкими дождевыми каплями. Я не буду чувствовать холода, не подам виду, что промок, я самурай, приказал себе Хирага, следуя методике воспитания, принятой в его семье с тех пор, как он помнил себя. Точно так же я буду воспитывать и моих сыновей и дочерей — если в моей карме есть место для сыновей и дочерей, подумал он.
— Пора тебе жениться, — сказал ему отец год назад.
— Я согласен, отец. Я почтительно прошу вас изменить своё решение и позволить мне жениться на той, кого я выберу сам.
— Во-первых, долг сына подчиняться отцу; во-вторых, долг отца выбирать жен для своих сыновей и мужей для своих дочерей; в-третьих, отец Сумомо не дает своего согласия, она сацума, а не Тёсю; и наконец, как бы желанна она ни была, она не подходящая пара. Как насчет девушки из Ито?
— Пожалуйста, извините меня, отец, я согласен, что выбор мой несовершенен, но она из семьи самураев, получила воспитание самурая и она владеет мной всецело. Я молю вас. У вас есть ещё четыре сына — я же имею одну только жизнь, и поскольку мы, вы и я, оба согласны, что она должна быть посвящена сонно-дзёи, она, следовательно, будет недолгой. Подарите мне это как главное желание моей жизни. — Согласно обычаю, такое желание содержало в себе самую большую просьбу человека и означало, что если её исполнят, обратившийся с ней уже не станет просить ни о чем другом никогда.
— Очень хорошо, — сердито сказал его отец. — Но не как главное желание твоей жизни. Ты можешь назвать её невестой, когда ей исполнится семнадцать. Я с радостью приму её в нашу семью.
Это было в прошлом году. Через несколько дней после того разговора с отцом он покинул Симоносеки якобы затем, чтобы вступить в полк воинов Тёсю в Киото, на самом же деле, чтобы объявить о своей приверженности сонно-дзёи, стать ронином и найти применение четырем годам тайной подготовки, духовной и физической.
Теперь шел девятый месяц. Через три недели Сумомо исполнялось семнадцать, но сейчас он настолько отступил от закона, что не могло быть и речи о безопасном возвращении домой. До вчерашнего дня. Отец написал ему: «Случилось невероятное, но наш правитель Огама обещал помиловать всех воинов, открыто принявших сонно-дзёи, и готов возобновить выплату им содержания, если они немедленно вернутся, отрекутся от этой ереси и снова прилюдно поклянутся ему в верности. Я приказываю
тебе воспользоваться этим предложением. Многие возвращаются».Письмо опечалило его, едва не разрушив его решимость.
— Сонно-дзёи важнее, чем семья или даже правитель Огама, даже чем Сумомо, — говорил он себе снова и снова. — Правителю Огаме нельзя верить. Что же касается моего содержания...
По счастью, его отец был относительно зажиточным по сравнению с большинством других и благодаря своему отцу-сёе получил звание хиразамурая, третье по значению в самурайской иерархии. Выше стояли старшие самураи: хатомото и даймё. Ниже — все остальные: госи, асигару, сельские самураи и пешие воины, принадлежавшие к классу феодалов, но стоявшие ниже самураев. В звании хиразамурая отец получил доступ к низшим чиновникам, и образование, которое он дал своим сыновьям, было лучшим, какое только имелось.
«Я обязан ему всем, — подумал Хирага. — Да, и я послушно трудился, чтобы стать лучшим учеником в школе самураев, лучшим мастером меча и лучшим в английском языке. И я имею его разрешение и одобрение, так же как и разрешение нашего сэнсэя, главного учителя, принять сонно-дзёи, стать ронином, возглавить и организовать воинов Тёсю как острие борьбы за перемены. Да, но их одобрение было тайным, поскольку иначе оно непременно стоило бы моему отцу и сэнсэю их голов.
Карма. Я выполняю свой долг. Гайдзины — мразь, в которой мы не нуждаемся. Нам нужно лишь их оружие, чтобы с его помощью убивать их».
Дождь усилился. И буря вместе с ним. Это обрадовало его, потому что делало встречу с патрулем менее вероятной. Мысли о ждущих его в конце пути ванне, саке и чистой одежде согревали его и придавали силы. То, что их нападение не удалось, не беспокоило его. Это была карма.
С самого детства его учителя и наставники укрепляли в нем уверенность, что враги и предатели окружают человека повсюду, пока это не стало для него нормой жизни. Он продвигался вперед с осторожностью, постоянно проверяя, не идет ли кто за ним следом, без всякой логики меняя направление и везде, где только можно, останавливаясь и всматриваясь в темноту, прежде чем идти дальше. Когда он достиг нужной улицы, силы вдруг оставили его. Гостиница Сорока Семи Ронинов и окружавшая её ограда исчезли.
На её месте остался лишь пустырь, мерзкий запах и дымящееся пепелище. Несколько тел, мужских и женских. Некоторые были обезглавлены, некоторые — разрублены на куски. Он узнал Готу, своего товарища сиси, по его кимоно. Голова мамы-сан торчала на пике, воткнутой в землю. К пике была прикреплена табличка: «Закон запрещает укрывать преступников и предателей». Официальная печать под ней принадлежала бакуфу, табличка была подписана Нори Андзё, главой родзю.
Хирага почувствовал, как в нем понимается ярость, но она была холодна как лед и лишь добавила новый слой к тем, что уже наросли внутри него. Проклятые гайдзины, подумал он. Это все их вина. Из-за них все это случилось. Мы будем отомщены.
13
Воскресенье, 28 сентября
Малкольм Струан медленно выбирался из сна, осторожно, одно за другим, проверяя свои ощущения. С тех пор как миновала пора детства, он многое узнал о душевной боли, потеряв двух братьев и сестру; он помнил боль, которую вызывали в нем пьянство отца и его с каждым разом все более страшные приступы ярости; боль, которую ему причиняли нетерпеливые учителя, его всепоглощающая потребность быть первым всегда и во всем, потому что однажды он станет тайпэном, и вечный страх, что он окажется недостойным этого звания, сколько бы он ни готовился, и ни учился, и ни надеялся, и ни молился, и ни работал день и ночь, каждый день и каждую ночь своей жизни — настоящего детства или мальчишечьих радостей, доступных другим, он не знал.