Газета День Литературы # 58 (2001 7)

Что же так привлекло автора либерального издания к ультрареволюционерке Новодворской? Нам это точно сообщили: пишет она "язвительно, фанатично, образно", более того — "слово у Валерии Ильиничны поверено (sic, как выражались в XIX веке — С.С.) жизнью". Прямо-таки по стилю похоже на аттестацию Федора Михайловича, а не скромной журналистки Валерии Ильиничны. Только вот беда, в немалом отрывке Елисеев ни одной «образной» цитаты своей любимой героини не привел, ни одного ее впечатляющего «слова», ни единой мысли не пересказал, «язвительной» или «фанатичной» — все равно. И понятно. Не раз приходилось читать тексты ее в скромном журнале "Новое время", ни глубоких мыслей, ни стилистических красот там не сыскать. Есть только неизбывная словесная русофобия, на которую Валерия Ильинична всегда была гораздо охоча.

Однако важнейшее достоинство своей героини новомировской автор видит в ином: "Она посидела да пострадала". Сказовый слог тут прямо-таки в стиле Алексея Ремизова, но остановимся на фактах. Цитируем официальный справочник "Современная политическая история России", заметка о Новодворской: родилась тогда-то "в г. Барановичи, окончила вечерний факультет иностранных языков Московского областного педагогического ин-та им. Крупской… В мае 1991 г. была арестована по обвинению в призывах к насильственному свержению государственной власти, освобождена в августе 1991 г. Увлекается туризмом, плаванием, театром, книгами, не замужем".

Увлечения мадемуазель Новодворской, как видно, весьма разнообразны, но "посидела да пострадала" она не слишком много, да еще в самом комфортабельном московском изоляторе (даже вице-президента еврейского конгресса поместили куда хуже, хоть и при демократии). А за "призыв к насильственному свержению" посадят в тюрьму даже в тишайшей Швейцарии. На том закончим сюжет о нашей революционерке.

"Пострадавшую" и "поверенную жизнью" Новодворскую Елисеев противопоставляет русским писателям-патриотам советской поры. Им, дескать, "боязно было", и сидели они тихо-тихо, а "самой большой репрессалией" для них была "укоризненная статья Юрия Суровцева". Мне опровергать этот мелковатый навет немножко неловко, мое тогдашнее литературно-полемическое «дело» восьмидесятых годов уже достаточно хорошо описано. Можно было бы сослаться и на еще более печальный опыт коллег по Союзу писателей России Леонида Бородина и Владимира Осипова, на постоянные политические доносы в «Правде» Суровцева (П.Николаева, В.Озерова, В.Оскоцкого) в адрес известнейших литераторов В.Кожинова, А.Ланщикова, М.Лобанова, Ю.Лощица, О.Михайлова, В.Чалмаева, многих иных. И последнее в этой связи: Суровцев и иные не «укоризны» тогда публиковали, как смягчает дело новоявленный историк литературы, а партийные указания. Разница тут отнюдь не в терминах.

И последнее, о чем писать крайне неприятно, скажу это без всякого преувеличения. Речь идет о непристойностях и даже грубой матерщине, что несказанно изумило меня на страницах всегда культурного издания. Елисеев пошлейшее словечко «трахаться» выписывает аж три раза подряд, прямо-таки готов искупаться в этой срамоте. Цитировать гадость мы, разумеется, не станем, даже с помощью традиционных в этом случае отточий. Елисеев неловко хитрит, цитируя отрывок из пьесы покойного Ерофеева с густым матом. Но уточним, при жизни автора пьесы она не публиковалась, что немаловажно. Эта правовая сторона существенна, но главное тут — решимость (или нерешительность) редакции. Порицаемые "Новым миром" Бондаренко и Проханов ничего подобного в своих изданиях пока не допускали. И, к вашему счастью, редакторы большинства других литературных изданий.

Здесь нельзя не помянуть добрым словом ушедшего Александра Тихоновича Твардовского. Теперь, когда его наивные либеральные суеверия вроде "исторического ХХ съезда" рассеялись в пустоте, а отечественную словесность накрыл мрак чернухи и порнухи, теперь этот достойный русский поэт и истинно демократический, без кавычек, общественный деятель предстал как бы очищенным от всего суетного. Даже пошловатый Войнович, публикуясь тогда в "Новом мире", не позволял себе и капли того, что он потом ушатами излил в своем «Чонкине», или как его там. Нынешние никем не избранные и не признанные наследники Твардовского не удержали его строгий вкус по отношению к русской литературе. И при этом высокомерно, с политическими даже намеками пытаются учить других.

Юрий Кувалдин О ЗАКРЫТИИ "НОВОГО МИРА" (Реакция на публикацию в журнале «Нева» воспоминаний Сергея Яковлева "На задворках "России")

Спотыкаясь, пьяный, я посмотрел на Андрея Платонова у ворот Литинститута. "Это наши лежат в овраге!" — крикнула мать Нагибина. В овраге лежал Твардовский в обнимку с Нагибиным. Хрущев встал, стукнул пальцем по столу и сказал: "Печатать!" Твардовский открыл белую дверь, перед ним — Солженицын… У памятника Есенину на Тверском бульваре Нина Краснова сказала мне: "Я люблю Твардовского за то, что он лежал в овраге. Потому что я люблю овраги…"

Я нарочно начал свои заметки с некоторого пародирования событий, свидетелем которых я был. Но в данном случае я выступаю не как арбитр, а как заинтересованное лицо постольку, поскольку слишком большую часть моей жизни занимала история литературной борьбы. Я не хочу сказать, что я всегда особенно симпатизировал тому же "Новому миру" или, скажем, "Молодой гвардии", или «Октябрю», или какому-то другому журналу, но я всегда очень остро воспринимал свежие публикации, которые появлялись там. Во всяком случае, когда я много лет назад прочитал в "Новом мире" повесть Константина Воробьева "Убиты под Москвой", признаюсь теперь принародно, я заплакал. В этом смысле я должен вспомнить выдающегося питерского певца Аркадия Северного. Почему? Потому что это удивительный, как старые новомировские авторы, непревзойденный, незаслуженно забытый и до конца не оцененный певец, который своими песнями, своей приблатненной дворово-уличной манерой пения, своим неповторимым фирменно-хрипловатым, трогающим и раздирающим душу голосом, своим тембром специфической окраски, надрывными нотами и вибрациями и своей искренности, вызывал у слушателей слезы. Когда гроб с его телом опускали в яму крематория, ребята, вопреки директивам кладбища, включили в его исполнении "Сладку ягоду"… Над песнями Аркадия Северного я плакал так же, как над повестью Константина Воробьева "Убиты под Москвой".

Я вообще воспринимаю русскую литературу как плач, сострадание и печаль, то есть как высшую форму искренности. Недаром в истории нашей литературы были такие гениальные творения, как "Плач о погибели Земли Русской", или "Слово о полку Игореве" — это ведь тоже плач, это же, по существу, похороны.

Я говорю все это к тому, что "Новый мир" под редакцией выдающегося русского поэта Александра Твардовского, автора очень любимой мной поэмы "Василий Теркин", вызывал во мне те же самые чувства, которые и вызывает только настоящее искусство, а настоящее искусство невозможно без предельной искренности. Кстати, об искренности в литературе и о других проблемах, которых я здесь касаюсь, говорил в своих статьях Владимир Лакшин — первый читатель моей книги "Улица Мандельштама", который приветствовал меня как прозаика.

Когда была жива Мария Степановна Волошина, жена одного из самых моих любимых поэтов и философов Максимилиана Волошина, она мне говорила: "Читайте "Новый мир". И вы тогда станете человеком". Это было очень давно. В 60-е годы. У меня еще не было сына, известного художника Александра Трифонова. Но тогда, на берегу Коктебельского залива, я действительно зачитывался этим журналом, этими синими книжками. Так и ходил по берегу в плавках и с новыми номерами "Нового мира" под мышками.

Тогда было время строительства социализма, направляющей роли КПСС, расцвета доктринерства и вместе с тем диссидентства. Молодые не воспринимали нравоучительство (как, впрочем, и во всякие времена) и тянулись к запретному. Твардовский, который приглашался на все совещания и заседания официальных верхов, показал Хрущеву повесть Солженицына "Один день Ивана Денисовича", сам прочитал ему куски оттуда. И попросил у него разрешения напечатать Солженицына в "Новом мире". И получил такое разрешение. Хотя Ворошилов, Каганович и другие политики были против.

После вдохновенного Твардовского журналом овладели чиновники.

Залыгин, придя в "Новый мир", принес туда, на мой взгляд, атмосферу серости, каким он сам и являлся. Я не имею претензий к серым, но все-таки я люблю яркие полотна Чехова, Гоголя, Красновой, Платонова, Достоевского, Казакова, Нагибина… Тут я должен взять тайм-аут и немножко подумать, чтобы дать аттестацию "Новому миру" и его сегодняшним сотрудникам наиболее корректно.

При всем моем уважении к Кирееву как к человеку я должен сказать, что он абсолютно средний писатель. Такова же и сотрудница отдела прозы "Нового мира" Новикова, жена критика Новикова, продвинутая им, которую он толкает впереди себя, как впереди паровоза. Мне бы не хотелось говорить о ней, поскольку когда-то я издал ее книгу, но издал так, что, по существу, «переписал» всю эту книгу за нее. Я приложил свою руку писателя к этой беспомощной Новиковой.