Где поселится кузнец

— И рубцы от батогов! — послышался голос Нади.

— Совершенно верно, леди, — подхватил Линкольн, — и кровавые рубцы на спинах. Но свобода излечивает раны, а негры были бы в Африке свободны. Чего же не хватает нам, чтобы сделать подарок Африке? Пустяка! Каких-нибудь двух миллиардов долларов, раб — собственность, и правительство должно выкупить его…

— Если бы он стал президентом, — крикнул Дуглас, — он потратил бы ваши деньги на выкуп рабов!

— Лучше потратить их на негров, — продолжал Линкольн, — чем на войну, которой пугает вас Дуглас. Но Юг не продаст рабов, как мы не продадим своих домов и своего рабочего скота. В городах Юга печатаются тома, доказывающие, какая замечательная штука рабство, но мы еще ни разу не встретили шутника, который попросился бы в невольники. Проклятье общества в том, что некоторые стараются переложить бремя труда со своих плеч на плечи другого. Но если некий Смит может доказать, что он вправе поработить Джонса, то почему же Джонс не может однажды доказать, что он может взнуздать Смита?! — Холодный ветер заставил Авраама надеть сюртук, он проделал это, неуклюже изогнувшись, не заботясь, что кругом толпа. — Мне возражают, что Смит — белый, а Джонс — черный. Остерегайтесь этого, люди! Вы можете стать рабом первого встречного, у кого кожа светлее вашей, особенно вы, Стифен Дуглас, с лицом добротной индейской выделки. Самые откровенные сторонники рабства говорят о законе выгоды — мне выгодно сделать рабом другого, и я это делаю. Остерегайтесь и этого, придет день, и другой докажет свою силу и свою выгоду, а вам в удел достанется рабство…

Над рощей темнело небо с редкими звездами, шумела листьями дубрава, люди подступили теснее к подмосткам, Дуглас снова пугал толпу зрелищем одичалых, свободных рабов. Нищета и хаос станут уделом страны. На Юге не увидишь черного раба с протянутой рукой попрошайки, в одном Нью-Йорке встретишь за день больше нищих, чем на Юге за сто лет.

— Дуглас прав, у нас еще слишком много бедности, — согласился Линкольн, — мы потому только и согласны взять на себя бремя администрации, что надеемся сделать все необходимое для народа, обеспечить больных и малолетних, построить дороги и мосты, заставить каждого уважать законы. Но Дуглас имел неосторожность говорить здесь о рабстве, и я отвечу. — Он будто тяготился этой необходимостью, но другого выхода не находил. — Хотя мы и считаем, что рабство — зло, мы все же можем позволить себе оставить его в том положении, в каком получили его от наших дедов. Но можем ли мы, свободные люди, позволить ему прийти и сюда, в другие штаты и территории, и захлестнуть нас? На это мы говорим: нет! Нет и нет! Если мы не защитим свободу, понадобится немного времени, чтобы превратить в вещь и белых бедняков, каждого из вас, едва вы оступитесь или останетесь без денег или кредита. Итак, преисполнимся веры, что правые вершат правые дела, будем стоять до конца и выполним наш долг!

Он не загонял маттунцев в тесный угол, как Дуглас, решение откладывалось, а что еще так любо человеку, занятому дневными трудами, как отсрочка в тяжких и грозящих кровью делах! Он был вместе со стариком Брауном в осуждении рабства, но признавал, что казнь старика свершилась по закону. Он вел толпу за руку по сумеречному коридору, каждый имел поддержку его руки и голоса, а вместе с тем чувствовал себя свободным в выборе; путь был долог, и Авраам не скрывал этого, и поспевал первым перед попутными дверьми справа и слева, и открывал те, из которых шел свет, а опасные двери подпирал бревном и заколачивал гвоздями.

Маттун отдал сердце Линкольну. Утром ему предстояло ехать в направлении, противоположном Спрингфилду, и он решил переночевать в Маттуне, но у владельца гостиницы, противника республиканской партии, не оказалось для Линкольна отдельной комнаты. Посыпались приглашения от Густава Кернера, Тэдди Доусона, Хэнсома и директора почтовой конторы.

— Друзья! — Авраам воздел руки. — Найдется ли у кого такая длинная кровать, чтобы я мог улечься?

И тут из-за спины Хэнсома вынырнул мой Томас:

— Мистер Линкольн, вы могли бы остановиться в нашем доме: у нас огромный диван в конторе, мы будем очень рады, моя мать и я, и господин инженер, и его жена. Это мистер Турчин. Он нарисовал вас на плакате. Он — русский.

Томас выложил все единым духом, набивая нам цену.

— Мы будем рады видеть вас у себя, — сказала и Надя.

Рядом с именитыми республиканцами Маттуна стояли их жены, хозяйки богатых домов, а вперед выскочила новоиспеченная американка, подлекарь, готовая принять роды у кого угодно, не исключая и негритянок. Леди онемели, а у меня, вероятно, вид был самый глупый от неожиданности и досады на Надю. Но Линкольн протянул руку, угадав, что рука Нади уже стремится к нему для знакомства, пожал руку и мне и двинулся за Томасом.

— Вы милостиво обошлись со мной, — сказал мне Линкольн. — Газетные художники жестоко разделываются с моей физиономией.

— Оттого, верно, что они настоящие художники, а я самодельный.

— Меня удобно рисовать, об этом позаботилась природа.

Он ждал привычных возражений, а я помалкивал: я видел, как далеко зашла природа в создании живой карикатуры.

— Впрочем, если человек не дает поживы карандашу, хорошо ли это? — усмехнулся Линкольн.

Мы шли с толпой, заняв мостовую и широкие травянистые обочины. Справа по дороге, обозначенной темной шеренгой деревьев, проехали несколько фургонов, проскакивали всадники с факелами в руках.

— Вы принадлежите к республиканской партии? — спросил Линкольн.

— Он с нами, с нами! — опередил меня Тэдди Доусон. — В Маттуне нет никого, кто ненавидел бы рабство больше, чем эта упрямая русская парочка.

— Я республиканец, мистер Линкольн, но без партии, — не поддался я лести Доусона. — У нас с посыльным Томасом своя партия, одна на двоих. — Сменив ногу, мальчик пристроился к моему шагу. — Я бы конституцией обязал всякого президента, садящегося в свое кресло, выходить из партии. — Линкольн молчал, но его лицо, внимательные глаза спрашивали и допытывались. — Чтобы служить народу, стране, а не узким интересам одной из партий.

— И вы так думаете? — спросил Линкольн у Нади.

— Если выгода партии Белого дома и выгода народа расходятся, справедливо отдать предпочтение народу.

Люди из штаба Авраама распрощались с нами у входа в контору, республиканские активисты разобрали их по домам. С нами недолго оставался Тэдди Доусон, утром жители местечка должны получить номер «Маттунского курьера» с отчетом о митинге. Доусон засадил за работу и меня; за ужином я резал для газеты рисунок, повторяющий карикатуру. Когда мы сели за стол — с ножами и вилками в руках, а я еще и с гравировальным штихелем, — Авраам знал уже о нас многое, что мы из дворян, что я воевал и полковник, а сюда приехал за справедливостью; что мы были в крайней нужде, но помог случай — встреча с инженером Мак-Клелланом. Все это успел нашептать Доусон в минуты, когда мы отлучались по домашним заботам.

Пока Доусон сидел у нас, все мы могли только есть и слушать; истомившись чужим красноречием в роще, редактор говорил неумолчно, обещал Аврааму скорую победу. Тот ел жадно, быстро, словно не вполне отдавая себе отчет в съеденном, и перебил Доусона только однажды.

— Я уже говорил, Доусон, — сказал он, утирая салфеткой большой рот, — только события создают президентов. Не клика, не дельцы избирательного штаба, только события. Никто наперед не знает событий. Помните октябрь прошлого года? Воскресный день, Америка спокойно отходит ко сну, а в понедельник каждый из нас узнает, что страна уже не та, один дерзкий старик изменил ее всю.

— Зачем же вы перед толпой признали правоту его судей?! — Это все еще жгло Надю.

Он ответил не сразу, ждал еще ее слов, ждал и хотел, как хотят порой звуков чужого голоса, просто голоса, даже и без значения слов.

— Оттого, что Джон Браун боролся со злом, нарушая законы.

— Бог оправдает его! — сказал Доусон. Не вставая, он приложил руку к груди и отвесил поклон Наде.

— Браун верил, что не погрешил против бога, — задумчиво продолжал Авраам. — Не знаю, не знаю… Мэри десять лет назад уплатила за место в церкви, но он, — Авраам поднял голову к потолку, — не жалует нас и отнимает дорогое. Мэри — моя жена, — объяснил он. Печаль была в его голосе. Не жалоба, не просьба о сочувствии, а именно печаль, которая посещает сильных людей. — Я многое запомнил из того, что успел сказать Браун, и не я один, — продолжал Авраам. — Но со временем вперед выходят его слова о крови. Помните?

Один Доусон кивнул, но без уверенности.

— Вот они, — Авраам обратил лицо к Наде, искупая перед ней вину недавней адвокатской уклончивости: — «Я, Джон Браун, теперь твердо знаю, что преступления этой греховной страны могут быть искуплены только кровью. Я теперь вижу, что напрасно надеялся, что этого можно достичь малой кровью…» Да, господа из ордена железных ошейников уповают, что пушечное ядро сильнее баллотировочного шара. — Он обратился ко мне: — Ведь последнее слово за оружием?