Где поселится кузнец

— Деньги — пустое, — хмуро сказал Гатри. — Военная казна рассчитается с каждым до последнего цента.

— У кого денег много, тому — пустое: он доллар уронит и не хватится. — Испанец подмигнул волонтерам. — А мне ночью вдовушка прореху в кармане зашила, чтоб и центы не вываливались.

— А не трусишь ли ты, парень?

Испанец подобрался, нахмурился, показав, сколько силы и решимости в его тщедушном, на взгляд, теле.

— Он парень храбрый!

— Полегче, капитан!

— Четвертый месяц без ружья — всякому надоест!..

Даже и тот волонтер, кто имел старый мушкет, но истратил горсть выданных ему бумажных патронов, был теперь все равно что безоружный.

— Без оружия станешь трусом!

— Не в мишени же нас вербовали!

— Где наши ружья, полковник?!

— Их — все, сколько есть, в Вашингтон отправили!

— Слыхал, Мигуэль? Сбегай в Вашингтон за ружьем!

Уже не первый раз роты теряли людей; им выходил трехмесячный срок, положенный политиками на обучение волонтера, на всю войну и победные фанфары. Как-то я недосчитался и часового — среди ночи волонтер вычислил, что еще накануне ему вышел срок службы, бросил пост и преспокойно уложил белье, табак и галеты в солдатский мешок. Но тут разговор вышел публичный; он мог иметь последствия, из-за Миссисипи на нас смотрела зеленая земля Миссури, свободного штата, до самой границы с Айовой окровавленного враждой и страстями, — лучше перейти Миссисипи, оставив на этом берегу полсотни нетвердых волонтеров, чем рисковать успехом боя.

— Вы мне кажетесь человеком решительным, — сказал я испанцу. — И если задумали уходить — уходите, уходите, не затевайте размолвки, — торопил я его. — Из-под палки солдат воюет плохо, а у нас с капитаном Гатри не только что ружей, и палок в запасе нет.

— В волонтерском депо я подписал контракт на три месяца…

— И с богом, с богом, солдат! — пожурил я его весело: пусть лучше у него останется на зубах оскомина, вкус отверженности и скрытой обиды; вот каков был иезуитский мой план. — Вот вам моя рука, и — торопитесь. Нам на пароход пора, как бы вы не попали на палубу «Дженни Деннис» да не угодили в бой.

Испанец отошел, но сдается мне, когда плоскодонная «Дженни Деннис» отвалила от дебаркадера и зашлепала плицами по воде, удаляясь от Куинси, его фигура долго маячила среди тюков и ящиков. Мы плыли вниз по течению Отца Рек в Ганнибал, миссурийский город — откуда железнодорожная колея шла до Сент-Джозефа на границе с Канзасом, разделив штат Миссури на две неравные части; меньше трети его земель к северу, до границы с Айовой, большая часть к югу от дороги, со столицей штата Джефферсон-Сити, с Лексингтоном, Спрингфилдом и памятным мне городишком, где мне довелось оплакивать разгромленную типографию «Херальд оф Фридом» и ее изувеченного редактора Рэмэджа. «Дженни Деннис» погрузила пять рот, остальные шли за нами на открытом плашкоуте. Скоро стемнело, к ночи стихли песни, Миссисипи раздалась вширь, по левому борту, на иллинойском берегу, мелькали огни, но миссурийский был темен и глух. Казалось, и этот, свободный берег свободного штата принял сторону врага, черную краску рабства, угрожал нам, предостерегал не высаживаться, не испытывать судьбу.

Я поднялся в рулевую; вахту стоял Э. Л. Шибл, капитан и владелец маленькой «Дженни Деннис». Мы долго молчали; я и дыхания Шибла не слышал; только пыхтенье судовой машины, шлепки колесных плиц, тихое журчание струй, темнота, в которую мы входили все глубже. И когда я едва не задремал под непривычную музыку, Шибл заговорил, роняя слова в изрядную, падающую на грудь бороду:

— После того как его повесили, война и подступила к нам; всякая смерть зачтется на небесах, а уж за проклятое убийство в Виргинии Америка заплатит сполна. Когда-то народы умели чтить пророков, а мы?! Сколько дней мы помнили бы Христа, появись он среди нас?

— Эта война, мистер Шибл, многое изменит в мире.

— Эта война! — проговорил он с убийственным презрением. — Она ни черта не изменит и никогда не кончится; века пройдут, а белая скотина, забыв бога, все равно будет считать свою задницу краше физиономии негра. Уж так устроен человек, полковник.

— Меня зовут Джон Турчин.

— А хотя бы вас звали Моисеем! Никто не пойдет за вами, и господь не даст вам в руки новых скрижалей!

— С меня и полка хватит; дали бы каждому по винчестеру.

— Все мы скромники, а скромники войн не выигрывают, — обозлился капитан. — Вы рады восьми сотням шалопаев, а он открыл сердце всей Америке, миллионам рабов; понадобились ружья — он захватил оружейный завод и арсенал в Харпере-Ферри…

— Вот вы о ком! Я преклоняюсь перед Брауном.

— Лучше бы вы, полковник, не кланялись, — перевернул он мои слова, — а прискакали в то утро к виселице, перерубить веревку. Вашему Эйби жизни не хватит дождаться покоя и мира в Америке, — сказал Шибл свои пророческие слова, а я в ту ночь счел их раздраженной болтовней. — Кое-кто зовет Брауна праведником… Не знаю: от этого слова лампадным маслом попахивает, а он был человек, нехитрый был у него ум, без подвоха, а весь от прямоты и правды, от такого ума увернуться некуда. Вам этого не понять.

— Оттого, что я чужеземец?

— Дом у нас большой, недостроенный, даже двери не навешены, к нам каждый войдет, кому охота.

— А вам это горько?

— Мы еще без памяти народ — попадете в Миссури, найдете там и Париж, и Милан, и Новый Лондон, и Мехико, и даже Трою, и так везде, — явился кто-нибудь за три-девять земель, поставил дом и отхожее место — вот и готова Троя, а то и Афины или Петербург. Весь господень мир у нас в кармане.

Он пребывал в заботах и злости, пресытился, видно, миссурийской войной — топтанием на месте, неразберихой и проигрышами мятежникам, я же, хоть и устал, охвачен был тайной радостью. Откуда бы ей взяться, посреди черной Миссисипи, при старых мушкетах и летних солдатах, составлявших половину моих рот? А вот была, поверьте, была радость, и, скрывая ее от капитана Шибла, я ее еще острее чувствовал. Доски «Дженни Деннис» мягко сотрясались машиной, напоминая мне плаванье через Атлантик, темноту океана, палубу пакетбота и негромкий разговор с Надин, чтобы не потревожить спящих ирландцев. И теперь co мной были ирландцы и янки, немцы и поляки; пять мирных американских лет сомкнулись в один день и отлетели в прошлое, — я пересел с океанского пакетбота на речную посудину Шибла, явился в Штаты, чтобы вкусить другой, правой войны, доказать, что моя республика не идол веры, не бельтовская бесплодная мечта, а плоть и кровь.

— Я вам, полковник, вот что скажу, — снова заговорил Шибл, — когда в бою, в трудную минуту замаячит перед вами флаг Федерации и вы вздохнете: пришла, мол, подмога, — не радуйтесь прежде времени. Нацельте получше ружья: банды Гарриса и южные генералы готовы на бесчестье; они держат про запас наш флаг.

— Бесчестное дело допускает и подлые средства; а мы будем сражаться, — сказал я с верой.

— Вы все еще мечтаете о правильном бое; черта с два, тут все сбилось, как и на Миссисипи редко увидишь: водовороты, сулои, омута, поди разберись.

В рулевую проскользнул Томас — рота Говарда плыла на плашкоуте, но Томас был с нами: Надин попросила об этом ротного перед погрузкой. Томас пришел за мной: близился июльский рассвет, а с ним и причалы Ганнибала. Не найдя на реке огней плашкоута, Томас затревожился:

— У них старая машина, как бы плашкоут не застрял.

— Тут острова, река идет в два русла, вот и закрыло их огни. Соскучился по ротному?

— Капитану Говарду и без того трудно.

— Случилось что-нибудь, Томас? — Мы встали у двери каюты. — У вас не рота, а тайная ложа.

— У нас дружная рота, — определил он по-своему. — Может, я поступлю неблагородно, если расскажу вам о капитане?

— Ты смотри: я тебя за язык не тяну, — ответил я, берясь за ручку двери.

— В Куинси капитану Говарду кто-то подсунул газету. Из Сент-Джозефа или Лексингтона; в ней напечатано о другом Говарде, о его брате. Мятежный Говард с бандой всадников орудует между рекой Миссури и железной дорогой. Теперь за каждым пригорком капитана Говарда может поджидать родной брат: уж тут кто кого ни убей, а матери — слезы. И убить не просто, мистер Турчин.