Где поселится кузнец

В Луисвилле нам выпало еще одно испытание; не хочу винить в нем Геккера, — поверженный рыцарь немецкой революции, он мнил у себя за спиной быстрые, победительные крылья, когда там был солдатский ранец, ружье и скатка. Полк Геккера составили исключительно немцы: полковой — немец, немцы — офицеры, немец пастор и солдаты — немцы. Однородность полка ускоряла порядок, дисциплину, наружное единство, — я сознавал и бюргерскую поэзию такого формирования, но идею его отвергал. Апостолы этой идеи говорят о мудрости природы, о зернах граната под одной кожурой, о том, что в картофельных гнездах никогда не отыскать плод банана, как и в гроздьях банана — картофелины. Но если бы природа пеклась только о разделении, она не создала бы человека, единственное из живых существ, которое придет к общности, разрешит эту задачу или исчезнет.

Мы вместе прибыли в Луисвилл. В этом городке немецкая речь звучала так же часто, как и говор янки. Булочного, колбасного или пивного промысла не хватало для оседавших в Луисвилле немцев, и они проникли во все ремесла, составляя не один средний класс, а несколько — от батраков и наемных рабочих до фабрикантов и совладельцев контор и банков. Сколь ни корпоративен немец, луисвиллскую общину раздирали несогласные страсти, и немец-судья, негодуя, заключал в тюрьму нищего немца-вора. Прибытие полка Геккера давало желанный повод к манифестации единства немецкой общины, а с нею и бюргерской спеси, так расцветающей под защитой чужих штыков.

Полки сошли на пристань и двинулись к городской площади. На одной стороне площади оказались мы, а у мэрии и луисвиллской почты стояли роты Геккера, еще в Миссури получившие новые мундиры, сапоги и зимние шинели. Солдат Геккера окружили сотни луисвиллских немцев; нарядные женщины с угощением в руках; господа в черных и модных клетчатых костюмах открывали солдатам объятия и коробки сигар; из ближних домов для удобства вынесли столы; раздавались речи, псалмы и песни, а вдобавок еще и выстрелы шампанского. Где уж тут вспомнить о нас — толпе военных бродяг на другом краю площади. Полк обносился, просил смены обмундирования еще в Элликотс Миллс, — Бивер-крик не украсил нас. Мы затянули ремни на провалившихся животах; а там, у мэрии, не доев, бросали под ноги мясо индеек и кур, куски жареной свинины, запрокинув голову, пили из бутылок, будто смотрели в зрительные трубы, отыскивая на голубом небе счастливую немецкую звезду. Я послал в мэрию Мэддисона, — пусть распорядятся и проводят нас к вокзалу. Офицеры Геккера гурьбой повалили куда-то, и ко мне прибежал, звеня шпорами и придерживая рукой саблю, адъютант полкового, звать Турчиных и подполковника Скотта, — о нем речь впереди — на немецкий обед. Надин опередила меня, сказав, что офицерам непристало есть, когда голодны солдаты, но если они зовут весь полк, тогда и мы не прочь.

— Это невозможно! — огорчился адъютант. — Это офицерский… благородный обед.

До железной дороги оказалось недалеко, но отправка задержалась до прихода немецкого полка. Геккер нашел меня в вагоне; он пришел с запоздалой дружеской тревогой: почему мы не разделили их праздник?

— Я не приучен пировать, когда не накормлен полк.

Наши отчужденные взгляды вернули Геккера на площадь, к разобщенным полкам.

— Вы обидели нас, — вздохнул он прощающе. — Когда-нибудь и я вам отомщу, не приму от вас и кружки пива!

— У нас с вами есть кому мстить, полковник Геккер, — возразила Надин.

Геккер задумался, глядя за окно на вокзальную сутолоку.

— Если бы вы знали, как велики страдания моего народа! — воскликнул он негромко, со страстью избранного, принявшего на себя терновый венец нации. — Стоять в шаге от победы, уже касаться ее рукой и вдруг потерять все, все… Если бы вы измерили глубину нашего страдания!

— В страдании наш народ не уступит никому!

Это сказала Надин: в таких случаях она выходила вперед, чтобы не допустить меня до крайности.

— Но огромная Россия темна и безгласна, а с наших баррикад мог пролиться свет для всей Европы.

— Кто знает, что даст миру Россия; она уже сбросила с себя крепостничество и не будет стоять на месте. Мы изгои монархии, зачем нам хвалиться друг перед другом цепями. Мы здесь ради братства, а не обособления. Знаете, что мне открылось здесь за пять лет жизни? Нет чужой свободы. Нет!

Он пожал мне руку, задержал ее в своей.

— Вы благородный человек, полковник. Но… — Он склонил голову на плечо. — Простите нам маленький немецкий праздник.

Сколько сделано было уступок ради Кентукки, ради его сомнительной верности Союзу! Как пасхальное яичко, перекатывали политики в ладонях Кентукки — только бы не уронить, не разбить, не упустить в чужие руки. И вот оно, береженое, взорвалось погромче миссурийской бомбы. Войска мятежного генерала Бакнера двинулись на Луисвилл, кондотьеры из Теннесси и Виргинии вступили в Кентукки, и тысячи тех, кто почитался вчера другом Союза, сбросили личины, подняв синее знамя с девизой «Права Юга». Едва запахло порохом и черные шайки Моргана замаячили на сытых лошадях, мой полк снова стал прежним, а роты дрались так, будто не пролили страшной крови на Бивер-крик. После боев мы возвращались в лагерь Лебанон Джанкшен, сюда, потом в Элизабеттаун приходили свежие волонтеры, вернулись немногие из покалеченных на Бивер-крик, а среди них и Барни О’Маллен.

В городе печатался «Элизабеттаун демократ» — один из самых крикливых мятежных листков. Требуя ненасытно нашей крови, издатели газеты ценили свою и бежали из города, оставив нам типографию. А я имел опытных людей: в ротах нашлись и репортеры — среди них Редфилд из «Чикаго ивнинг джорнэл», и наборщики — Хэйни и Уильям Крисчен; в середине ноября мы выпустили первый номер своей «Зуав газетт». Я напечатал в ней статью о генерале Фримонте; он только что пал жертвой недругов в Вашингтоне и был удален из армии, когда мятеж в Кентукки сказал всей стране о правоте Фримонта. Большую часть газетной полосы я отдавал военному труду, печатал статьи о стрелковой подготовке, о службе сторожевого охранения, о тактике роты и тактике батальона, и каждый грамотный солдат получал бесплатно «Зуав газетт». Я мог бы сделаться и гравером «Зуав газетт», но не пришлось, эту работу выполнял Балашов. Да, наш добрый и опасный друг Балашов!

Из волонтерского депо Цинциннати в бывшую роту Говарда присланы были солдаты, числом тринадцать, а через день двенадцать из них дезертировали. Тринадцатый волонтер отсутствовал ночь, утром пришел, объявил, что он хочет видеть полковника, не тот ли это Турчин, которого он знал по Нью-Йорку?

Тадеуш Драм привел ко мне волонтера, и я узнал Балашова, с тоскливым, загнанным взглядом. Он снял шляпу, показав поредевшие волосы и плоские, будто вдавленные виски.

— Мне Сабуров передавал, что вы уже в полку, сражаетесь. А на вас все еще сюртук?

При имени Сабурова он испуганно поник.

— Разве фальшивомонетчикам режут языки в Америке? Видно, вам, Балашов, такие русские, как мы, чужие, вам лучше иметь дела с Сабуровым.

Вот чем я облегчил его до безумия, до крика.

— Я ненавижу Сабурова! Это уже мой четвертый полк…

— Не выдерживаете боя? — Я презирал его.

— Я не был в бою.

— Дезертируете?

— Три раза я убегал, не получив оружия… Один раз с ружьем.

Я ничего не понимал.

— У меня нет свободного времени, Балашов. Если вы не хотите воевать, зачем вы лезете в волонтерскую шкуру?

— Я боюсь Сабурова; мне от него не уйти.

— Что вы еще натворили?

— Сабуров говорит, что меня выпустили из тюрьмы под его ручательство и, если я перестану слушаться, он донесет, что я по фальшивой доверенности присвоил восемь тысяч рублей, которые прислали госпоже Турчиной из России в Филадельфию.

— С тобой рехнешься, Балашов! Какие еще тысячи?

— Отцу госпожи Турчиной кто-то написал, что она в Филадельфии, брошена, в нужде; он прислал деньги, а я будто бы присвоил их.