Где поселится кузнец

— Полковник Турчин, признаете ли вы себя виновным?

— Встаньте, полковник! — сказал судья Гарфилд. — В цивилизованных странах подсудимые, отвечая, стоят перед судьями.

— В этих странах, генерал, исполняется и такая формальность, как следствие. Никого не поставят перед судом и толпой, не выслушав прежде его объяснений.

— Разве вам не объявили заранее полного обвинения? — Гарфилд был серьезный человек, но судья неопытный и не педант. Мы завели разговор сидя: Гарфилд в кресле с высокой спинкой, я на скамье, меня не оторвали бы от нее и штыком.

— В продолжение мая генерал Митчел довел до меня шесть приказов относительно поведения бригады: все они относились к Афинам, — я показал рукой за окно, — к варварски разрушенным Афинам. Митчел требовал, чтобы захваченная собственность была передана на руки квартирмейстеру…

— Вы сделали это?

— Окорока были съедены, а серебряные шпоры для майора Гросвенора взяты у лавочника, который заслужил казни.

— Не были ли приказы Митчела тем же обвинительным актом?

— Если бы это было так, командир дивизии обязан был отрешить меня от бригады и от полка, а генерал Митчел взывал к моей бдительности.

— Что же предпринимали вы в продолжение мая и июня?

— Как и требовал Митчел, писал рапорты об эксцессах, действительных и выдуманных лавочниками. Генерал Митчел требовал еще обрить головы ворам: этого я не сделал.

— Почему, полковник?

— Я не нашел их в полку. И вы, генерал, не найдете. Их нет.

Гарфилд заглянул в судебное дело.

— Первый приказ Митчела послан вам третьего мая; приказ генерал-майора Бюэлла об отрешении вас от бригады издан второго июля. У вас было два месяца, чтобы установить суровую дисциплину.

— Мне нужен не забитый солдат, а смелый и приученный думать. Вы спрашиваете, что мы делали полных два месяца? Извольте, мы сражались, мы заняли много городов, а среди них и Файеттвилл, Джаспер, Сэйлем, Чаттанугу, Стивенсон, Хантсвилл. Восьмая бригада, вместе с другими, делала то, что позволило бригадному генералу Митчелу стать генерал-майором…

— Недопустимо приписывать себе повышение начальствующего офицера! — воскликнул штабной полковник за судейским столом.

Я ответил сдержанно, не его рвению, а взгляду Гарфилда:

— Генералы могут проиграть сражение, завершить его успехом может солдат. В золоте наших мундиров и его доблесть.

— Не потому ли вы так распустили солдат!

— Я горжусь независимым духом нашего добровольца: это лучшее из всего, что я пока нашел на своей новой родине. Те, кто берут за образец для подражания формальную дисциплину, никогда не станут популярными командирами в армии волонтеров.

— Мы в армии не для того, чтобы искать популярности, полковник, — заметил Гарфилд.

— Но мы ждем хотя бы и новых эполет — у волонтера нет и этого! Когда ударил набат, он кинулся к оружию; голая, страшная правда открылась его глазам, но он не бежит, он дерется до последнего издыхания. А от меня требуют обрить ему голову! С середины февраля до отрешения меня Бюэллом восьмая бригада взяла более тридцати городов и поселений Теннесси и Алабамы, потеряв четырех человек, а благородные, несчастные Афины убили моих раненых и казнили пленных, около сорока человек! Теперь они хотят отнять и нашу честь; не много ли! — Гарфилд не ответил, и я успел закончить: — Я не признаю ни суда над полком, ни этих менял-свидетелей!

— Но вы явились в судебное заседание, — возразил судья.

— Явился, чтобы мое отсутствие не толковали как признание вины. Явился я — полковник Турчин, моего волонтера здесь нет, он выше подозрений.

— Но вы хотели избежать суда, Турчин! — сказал штабной полковник Митчела. — Пытались ретироваться с оскорбленной миной! Я прошу огласить письмо полковника начальнику штаба, Джеймсу Фраю.

Вот оно, письмо, отправленное в штаб Бюэлла из Бриджпорта 5 июля, — я сохранил список, я чувствовал, что впереди еще десятилетия клеветы. Я писал о делах бригады, о том, что в Кентукки, в Боулинг-Грине мы захватили провиант, которого хватило бы на прокормление дивизии; мы овладели Хантсвиллом и участком железной дороги в 137 миль, захватив у противника 16 паровозов, около ста вагонов, депо, мосты, склады, продовольствие — стоимость только этих трофеев два миллиона долларов. Писал о взятых городах, о переправах на баркасах и шаландах, о передвижении полков и о храбрости волонтеров. «Я всегда и везде шел впереди моей бригады, — заключал я письмо, — при исполнении ею своего воинского долга. В официальных рапортах и депешах еще никто не отзывался обо мне или моей бригаде дурно. Теперь же вместо благодарностей я получаю оскорбления, поэтому, как полковник и командир Девятнадцатого полка иллинойских добровольцев, я безоговорочно подаю в отставку и почтительно прошу принять ее немедленно».

— Разве это не бегство? — потешался полковник. — Так не поступает офицер, уверенный в себе.

— Только так и должен был поступить командир, не потерявший чести! Генерал Бюэлл искал моего изгнания; это он требовал от Митчела донесений и получил наконец лживый, уклончивый рапорт.

— Извольте, вот и рапорт генерала Митчела! — без запинки откликнулся полковник; Гарфилд и другие судьи полагались на судебное говорение, полковник изучил бумаги и знал все о моей службе. — «Грабежи, учиненные в Афинах войсками под командованием полковника Турчина, стали просто притчей во языцех, — читал он строки Митчела. — По моей просьбе комитет, составленный из граждан этого города, рассмотрел заявления пострадавших, и, согласно показаниям, данным под присягой, общий ущерб превышает 50 000 долларов. Я приказал обыскать ранцы и рюкзаки всего рядового и сержантского состава бригады. Офицерами были представлены рапорты, в должной форме, о том, что никаких вещей сверх того, что положено по уставу, они якобы у солдат не нашли. Полковник Турчин всегда уверял, что делал все посильное, чтобы предупредить грабеж и другие нарушения дисциплины его войсками. Но ему это, видимо, не удалось». Вот истинное мнение о вас дивизионного командира.

— И по такому рапорту бесчестят командира бригады! — Я владел собой: азартный, как из засады, взгляд штабного полковника, не приготовленные к разбирательству судьи — все требовало осторожности. — Генерал Митчел не верит ни мне, ни моим офицерам, но верит тайным мятежникам, от них он просит бумаг против моих волонтеров. Обысканы ранцы, — постыдное, напрасное унижение, — но ранцы пусты, в них, во всех, не нашлось добра и на сотню долларов, а где же товары на пятьдесят тысяч! Где серебряные подносы, меха, шелка, штуки холста и бархата, дамские перчатки, кресла, даже фисгармония, — где добро, поставленное нам в счет? Осведомитесь на почте — ни один иллинойский волонтер не делал в мае почтовых отправлений, — где оно все, награбленное? Я не давал Митчелу обещаний предупреждать грабежи, я утверждал, что они невозможны в моем полку.

Медилл некстати крикнул: «Браво! Это лучший иллинойский полк!» — и стал бить в ладоши.

— Я удалю из зала суда каждого, кто попытается мешать разбирательству. — предостерег зал Гарфилд.

Медилл любил меня преданно и бескорыстно: я был его фаворитом. Иметь свой любимый полк, знать его роты, делить их успех, пусть хоть на страницах газеты, — можно ли стоять ближе к народу, когда идет война? Если и можно, то только одним способом: войти в полк, но Медилл был издатель и меценат.

— Сейчас залу покинут лица, непричастные армии, — сказал Гарфилд, — по мере необходимости мы будем вызывать свидетелей. Репортеры могут остаться.

Комитет граждан и жертвы наших грабежей, одетые чисто, но с нарочитой сиротской скудостью, будто мои солдаты опустошили и домашние их шкафы, — все это воронье смиренно покинуло суд.

— Эта женщина тоже должна удалиться, — сказал полковник Гарфилду.

Надин заколебалась — можно ли пренебречь волей судей?

— Госпожа Турчина останется. — Удалились клеветники, лазутчики Конфедерации, и я поднялся, мне было теперь безразлично, сидеть или стоять перед военным судом. — Она принадлежит полку, как любой из его солдат.