Геи и гейши

— А кто, спрашивается, умеет? — неожиданно спросил дервиш по имени Лев или, попросту, Леонард (чье присутствие в предыдущей беседе было сведено к минимуму). — Никто не умеет. Если верить основательно затертому анекдоту, вся соль в том, что мы скупимся на заварку, греем свою холодную воду до теплого, а не до горячего градуса, да и завариваем явно не то, что требуется: скажем так, чайный ларчик или чайную бумагу вместо чайного листа.

— Твои слова, уважаемый Лев, напомнили мне одну сказочку о чае, которую я услышала в краю моего детства, — с некоторым лукавством начала Ибиза.

— Слушай, друг Энох, у нее, оказывается, было детство! — сказал дервиш музыканту.

— Ну да: прошло оно в Городе Прекрасных Яблок, который был стерт с лица земли великим ее трясением, — пояснила Ибиза.

— Вот так всегда: начнут за здравие, а кончат за упокой, — недовольно сказал дервиш. — И где твое так называемое детство и юность продолжились? Если не в Алма-Ате, то в Ташкенте, небось? Эх, брат мой, придется ее для сердечного веселия особым нашим напитком подпоить — тоже чаем, но с малиной, редкой в этих местах, где лишь колючая куманика ползет по земле, как партизан. Эта наговорная малинка — что ни ягодка, то рубин или рдеющий уголь, и что ни лист, то зеленый шелк, — исправно бодрит мозги, язык развязывает и кстати помогает от всех болестей на земле:

От простуды и унынья,

От злокозненной печали —

Лишь от смерти и от тленья

Чай поможет вам едва ли.

Так говорил дервиш Леонард. И, отхлебнув из пиалы редкостного чайку, начала Ибиза свое повествование, которое уместно было бы назвать Историей Рефлектирующей Туристки, но мы дадим ему имя -

ИСТОРИЯ ЗАВАРЩИЦЫ ЧАЯ

За каменными оградами, сложенными всухую, на деревенский манер, хотя вокруг уже давно простерся разросшийся город, идет своя интимная, потаенная, скрытая от чужаков жизнь. Когда галопом пробегаешь по местам, сакральным для туриста, вряд ли уловишь это внутреннее биение; самое большее, чего ты удостаиваешься от местного жителя, — это налитой с краями пиалы супа, неправдоподобно вкусного, золотой, круглой и обширной, как солнце на небе, лепешки поверх этой пиалы и рассказа о том, как однажды, лет пятьдесят тому назад, потревожили прах и сдвинули с места череп величайшего из земных завоевателей, перенеся его в столицу заглавного государства, самого равного между равных государств, отца между девочками-сестрами. Как один главный из главных патологоанатом, по имени Герасимов, которому захотелось через пять сотен лет посмотреть в лицо завоевателю, нарастил вокруг костей царственного черепа мясо и кожу, в тщеславии своем уподобив себя Аллаху, Кто Один может делать такое без опасений. И как сделал за то Железный Хромец авейшу (это слово знал Майринк) всем народам мира, захватив своей душой их души; отчего и началась самая страшная изо всех земных войн.

А когда ты отбиваешься от стада и, не торопясь, идешь по улицам, душа города незримо входит в тебя через суету улиц и гам базаров; это не авейшья, но благое овладение. Стоит свернуть с исхоженной тропы к туристскому водопою в любой боковой проулок, и открывается перед тобой мир, полный взвешенного очарования, аскетический и в то же время роскошный благодаря особому чувству меры, сиянию и значимости каждой, пусть и самой малой детали. Прямоугольники пиштаков, своды айванов, похожие на планетарий, рассеченный пополам, как яблоко (космическое яблоко, достигшее своей зрелой поры), или булыжная мостовая, с обеих сторон которой глухие стены в полтора человеческих роста — и тишина: тишина совершенно невероятная в городе шумном на азиатский и европейский манер одновременно. Эту тишину здесь называют рибат, благое растворение, благое одиночество души И когда оно шаг за шагом, капля за каплей и крупица за крупицей накапливается в тебе, в конце тупика вдруг возникает крутой взлет синей волны, беззвучный грохот синевы. Огромные изразцовые купола в тончайшем узоре, который льется своими углами, звездами и зигзагами, всеми оттенками своего небесного цвета… На той вышине, куда они взлетели, узор этот даже не виден, только угадывается; но ведь и главный орнамент сосуда, как говорят, здесь прячут вовнутрь, чтобы он оттуда управлял жизнью вещи… Это угадываемое — не плотный и густой ультрамарин христианских луковиц, но изумрудное, травяное великолепие весенней земли, которое колышется под ударами теплого ветра: оно опрокинулось в небо и небом возвращено на землю.

Когда ты устанешь и подчинишься настолько, что услышишь, как неслышный рибат звучит, ты узнаешь удивительные истории, что случаются за глухими стенами дворов. Вот одна из них.

Это произошло в одном из тех кварталов, что ограждают себя от взоров чужестранца и тем шокируют его не меньше, чем закрытые волосы и лица здешних женщин. Но те, кто так прячется, вовсе не бирюки: просто они норовят поселиться лицом к лицу с соседом, и оттого им приходится показать миру с его суетой хорошо защищенную спину. Если улица — метафора мусульманского ада, а купола дворцов, медресе и мечетей — неба, то сады, которые хозяева разводят во внутреннем, потаенном дворе, — это земное воплощение истинного рая. Невзрачные и безликие женские паранджи на пороге такого двора выворачиваются наизнанку, сбрасываются, попираемые ногами, и наружу показывается оперение гурий. Мужьям и братьям гурий тут нечего сбросить, помимо маски публичной благопристойности и сдержанности; здесь они перестают играть роль и становятся просто теми, кого любят. Только дети и старцы повсюду равны себе — и за стенами, и в них: первые — потому что не успели испортиться от соприкосновения с миром, вторые — оттого что уже сумели эту порчу изжить.

Чаще всего в таких замкнутых четвероугольником дворах, куда выходят все двери и соединяющие их открытые галереи, селятся люди одного цеха, приверженные к одинаковому ремеслу. Называется такой двор словом рузак.

В том рузаке, о котором пойдет речь, занимались резьбой по дереву: изготовляли двери, сундуки, ларцы, подставки под книги и даже целые колонны. Вся жизнь тут проходит посреди хитро сплетенных узоров. У одного такого мастера средних лет и его не очень молодой жены родилась дочка по имени Фатима. Ну, не та, конечно, которая стала красильщицей, и не та, что начала с прядения веревок и кончила тем, что стала сооружать шатры для калифов и падишахов; но вполне возможно, что их сестра. Девочка выросла такой хрупкой и малорослой, что не годилась — по пословице — даже резцы подносить. Поэтому единственной ее цеховой обязанностью было следить с безопасного расстояния, как кипятится вода для чая в полукруглом и блестящем латунном котле, прогревать близ очага чайники — зеленые, голубые и цвета темной розы — а потом засыпать туда чай, заливать его кипятком с помощью особого ковшика и настаивать: на всю отцову артель. В одном большом чайнике напиток, как известно, получается не душист и не вкусен, да и сам чайник выходит неподъемным. К тому же каждый человек любит чай с какой-нибудь особинкой: вот и старайся одному зеленого листа подсыпать, другому лепестков гибиска, третьему крепче заварить, четвертому — послабее, но зато чтобы духом жасмина так и обдавало. А для начала нужно еще и с сухим чайным листом суметь договориться по-доброму, ведь он тебе, как-никак, душу свою вручает. Что удивляло — у Фатимы вскоре начало получаться не просто хорошо и удачно, а так, как не выходило ни у кого, и с каждым днем становилось все лучше и лучше. Выросши, она стала делать все сама: и воду до ума доводить, и чай выбирать — да не одного, а нескольких сортов, — и дрова покупать особые. И с огнем говорила, разжигая его, и с котлом, когда начищала и на огонь ставила.

Отец и мать старились, Фатима взрослела. Уже многие — и юнцы, и зрелые мужчины из тех, кто пил ее чай, — заглядывались на нее: в том рузаке не было принято, чтобы женщина слишком пряталась в покровах, ну а пресловутая паранджа везде считалась одеждой уличной и оттого нечистой. Полагали о Фатиме — и полагали верно, — что та, которая столь прекрасно заваривает чай и так изысканно им обносит, уж наверняка сумеет и дом вести, и детей воспитывать. Ведь именно умение понять и пробудить ту животворную силу, что кроется в чайном листе, и почке, и цвете, — первое, по чему определяют природную хозяйку.

Но Фатима всем отказывала: молода еще. Позже, когда умерла мать, а отец совсем отошел от ремесла, она говорила: «Мне нравится мое дело в артели: нравится подносить чай всем мастерам без различия, а в свободное время любоваться их работой, вбирая в себя запах древесных соков, и аромат сухих плах, и курчавость стружки, и узоры. А муж будет ревновать или вообще отберет меня у моего ремесла, уведет от моего отца, из моего двора и даже квартала».

Еще позже, когда уже умер отец Фатимы и в истинном раю возликовала простая и честная его душа, говаривала она: «Ничто, кроме моего дела, не даст такого простора моим мыслям: когда чай кипит — я их слышу, когда траву заливаю — их собираю, настой выдерживаю — превращаю в одну, соединяющую меня с истинным Творцом ее, а по пиалам разливаю — делюсь». Разговоры эти были необычны для женщины, да и жила Фатима не как обыкновенная ханум: одна, если не считать родственниц и их детей, подруг и их детей — и просто невесть откуда взявшихся ребятишек, которых Фатима же и приводила в свой рузак, чтобы найти им еду, семью и дело. Но никто из них не оставался при ней самой и не прикипал ей к сердцу.

К тому времени Фатима стала зрелой женщиной, очень зрелой, и разговоры об ее замужестве сами собой отпали. Ее уважали, как всех много поживших на свете матерей, хотя не было у нее иного дитяти, кроме чая. И никто в большом городе не мог сделать такое чудо с чаем, как делала она семь раз на дню.

Город рос, растекался, как озеро, хорошел; спрос на резьбу и прочие художества увеличивался. Тамошние люди, дай только им волю, готовы были все вокруг себя рисунком одеть, вплоть до высоких деревянных подошв своих сандалий. Как говорится: из узора пить и есть, узором одеваться и узор в землю впечатывать. Рузак Фатимы прославился более других рузаков их квартала-махалля, а квартал резчиков стал впереди всех других подобных кварталов. И много, слишком много работы навалилось на Фатиму. Конечно, и раньше приходили к ней ученицы и помощницы, но не очень надолго: иная выйдет замуж, имея при себе наилучшее изо всех приданое, что стоит любого махра от мужа, иная откроет — одна, хотя много чаще под крылом муженька — чайхану: да и в сам рузак все чаще приходили и без заказа для мастеров — просто полюбоваться на работу, выпить чая и положить рядом с опрокинутой пиалой монетку. Не то чтобы у Фатимы покупали ее труд: просто считалось, что чай дарит удачу, а монетка эту удачу прибивает к месту. И ни одна заварщица в городе не могла по-прежнему сравниться с Фатимой в ее деле, а, стало быть, чай ее больше, чем какой иной, был подателем благ. Слава Фатимы, однако, была почти безымянна: мало кто знал ее иначе, чем в лицо, а мыслями своими, что приходили ей на ум во время работы, делилась она во всей полноте только с маленькой, слабой, как и прежняя Фатима, девочкой, дальней своей родней. И когда, наконец, дряхлая Фатима взяла окончательный отпуск от трудов своих, насытившись днями своими на этой земле, оказалось, что лишь эта кроха, которую боязно было подпускать к круто кипящей воде и яростно пляшущему огню, — одна она владеет добрым колдовством Фатимы.

И радовались люди, что нить не прервется; и говорили, стоя у погребальных носилок, покрытых дорогим халатом из синего атласа, халатом, который купил отец Фатимы, предвидя истинную ее свадьбу:

— Ее чай в крови всех нас: в крови и плоти наших сыновей и в семени их, что наши дочери облекают плотью и слагают наземь, как драгоценную тяжесть. В силе рук, в нежности пальцев. В отточенности резцов и благородстве узоров. В непроницаемости одетых ими оград, в полетности куполов. Он — душа всего нашего бытия.

— Отличный рассказ; недаром я тебе такого редкостного чайку наворожил, — сказал дервиш.

— Сама себе удивляюсь, что это на меня нашло, — улыбнулась Ибиза; локоны ее от тепла жидкого и жаркого рубина завились с концов, будто човган, каким ударяют по мячу в поло, и по обеим сторонам лица легли как бы рога мускусного быка, глаза расширились и засияли. — Чай этот, и верно, необыкновенных свойств и добродетелей.

— Каждый, однако, повествуя — повествует о себе самом, хотя бы немного, — заметил Энох. — Бесполезно спрашивать у тебя, не одинокой ли ты прожила свою жизнь и не знала ли ты мужчины, что подошел тебе, как фигурный ключ к замку старинного ларца и ключ от города — руке победителя.