Гелиогабал

Ульпий Юлиан, который не верит в силу этого бунта, ведет атаку неуверенно и вяло. Он медлит, отказываясь верить в возможность возведения на трон четырнадцатилетнего монарха.

Он смог бы все вернуть на свои места за один день, если бы развил атаку полностью, но, рассчитывая на стихийное отступление отрядов Гелиогабала, отступил после некоей видимости сражения.

Во второй фазе Ульпий Юлиан возобновляет попытку решив на сей раз довести дело до конца. Но слишком поздно. Осажденные почувствовали свою силу и неуверенность нападающих. Тем не менее, сражение оказывается жестоким. Оно растягивается на целый день, от восхода до заката. Поздним вечером появляется луна. Но не как декорация, а как сила. Луна Домны и Соэмии, с которой Ульпий Юлиан ничего не может поделать. Солдаты Гелиогабала со стен укреплений уговаривают преторианцев Юлиана сменить убеждения. Эмиссары Ганниса, смешавшись с отрядами Юлиана, соблазняют их щедрыми посулами и раздают золото.

В отрядах Юлиана намечаются колебания, поскольку, если преторианцы и держатся хорошо, то наемники разбегаются; доходит до того, что Ульпия Юлиана начинают покидать преторианцы, которым Гелиогабал обещал сохранить жизнь, если они перейдут на его сторону.

Один правитель стоит другого, и Гелиогабал стоит Диадумена. Ибо Макрин, со своей стороны, велел провести плебисцит и заставил преторианцев Апамеи избрать царем своего сына, юного Диадумена [118] , названного так из-за естественной короны, которую образовывала его сильно выступающая надбровная дуга. Юному Диадумену десять лет, и он только что взял себе титул Августа. Однако, едва став царем, он прославился своей жестокостью.

118

Диадумен погиб в этой битве вместе со своим отцом.

Он велел медленно отпиливать гениталии охранникам, которые, как ему показалось, недостаточно громко кричали в день его вступления на трон. Эта позабытая часть истории изобилует такими импровизированными коронациями.

Узнав о почти поголовном дезертирстве в своих отрядах, Ульпий Юлиан убегает. Он мог бы во главе двух или трех верных сотен броситься в гущу этих торгов, этой скупки верности, этой распродажи преданности и со вести, которая ведется с высоты укреплений. Но он предпочитает трусливо покинуть поле боя, и, переодевшись жрецом, укрыться в одном из маленьких храмов, затерянном среди полей. Но его узнают. Его хватают. И два дня спустя эмиссары Гелиогабала, явившиеся объявить Макрину об итогах сражения, вместо вызова бросают ему окровавленную голову Ульпия Юлиана, завернутую в грязные тряпки.

Макрин, покинув Апамею во главе пяти сотен верных преторианцев, огибает Эмесу и возвращается в Антиохию, крича о своей победе. Потом, под предлогом, что надо преследовать убегающих сторонников Гелиогабала, он собирает все, что осталось от больших отрядов и возвращается к Эмесе, считая, что нужно сделать лишь маленькое движение, буквально один шажок, чтобы эта разношерстная масса мужчин под командой трех женщин, двух евнухов и ребенка, разбежалась. Но он не принял в расчет Ганниса и здесь начинается третья фаза битвы.

Ганнис, хорошо знающий местность, не дает отрядам Макрина приблизиться к Эмесе; он навязывает им сражение в то время и в том месте, которые выбирает сам. Битва происходит почти под стенами Антиохии, в небольшой извилистой долине, окруженной холмами, где уже размещены приверженцы Гелиогабала.

Два часа пополудни. Солнце, стоящее прямо над долиной, бьет в глаза, ослепляет легионы Макрина, в которых собраны лучшие отряды Рима. Солдаты Ганниса атакуют с трех сторон одновременно. Но ослепленные солнцем и растерявшиеся вначале от этой круговой атаки, легионеры Макрина все же держатся хорошо и нападают. Оглушительно звучит музыка римских легионов, вызывая волнение среди преторианцев, перешедших на сторону Гелиогабала, которые уже не знают, что им делать и в чем их долг. Они видят перед собой таких же преторианцев, как они сами, и не понимают, по какому капризу судьбы им приходится теперь сражаться друг с другом. Они опускают оружие и готовятся сменить лагерь.

Почувствовав это, видя перед собой, словно стену, сплошной фронт преторианской гвардии, македонские наемники, скифские всадники, сирийские добровольцы, которые размахивают красными штандартами Финикии, бросают на землю оружие и свои штандарты и намереваются сбежать. Ганнис, на своем гнедом коне, бросается прямо в гущу этих воинов и пытается объединить их с помощью странных пассов локтей и рук, то скрещивая, то разводя их над своими сверкающими латами. Все потеряно. И тогда обе Юлии: бабка, Юлия Мэса и мать, Юлия Соэмия, сходят со своей колесницы и бросаются в схватку.

Вокруг них в пыли валяются трупы, изрешеченные стрелами; и выпущенные стрелы продолжают свистеть в воздухе. Они вырывают мечи из рук погибших, укрываются щитами, подобранными среди мертвых тел, садятся на скаковых лошадей, поднимают красный штандарт и, не говоря ни слова, пускаются галопом прямо в гущу сражающихся. Два или три раза они пропахивают насквозь огромные отряды, которые разбегаются перед ними. Гелиогабал тоже бросается вперед. Его пурпурная мантия развевается на ветру, хлопая, как штандарты его матерей. Преторианцы узнают своего предводителя. Наемники, пришедшие в восторг от героического порыва двух женщин, поднимают с земли свои штандарты. Офицеры, которые снова чувствуют их повиновение, спешно перестраивают отряды. Единый удар, точно клин разбивает легионеров Макрина, опрокидывает их, настигает неодолимый треугольник преторианцев; происходит ужасное столкновение, где старая Юлия Мэса колет и рубит, где Юлия Соэмия, как пьяная, отклоняет стрелы и отбрасывает их, укрываясь за щитом.

Обе женщины сражаются в центре, а Гелиогабал, охваченный азартом, верхом, вместе с Ганнисом, во главе тысячи скифских всадников, направляет на фланг Макрина передовой отряд, словно опасное острие, и совершает большой обходной маневр. Крепость преторианцев, кажется, качается на своем основании, дрожит, крутится во все стороны, как голова фыркающей лошади. Солнце уже опускается. Внезапно Гелиогабалу, который на дальнем краю поля битвы во весь опор гонится за последними сторонниками Макрина, прямо в лицо бьют последние лучи заходящего солнца. Это еще больше воодушевляет его. Теперь он видит, как далеко впереди развеваются штандарты его матерей. Глухой, неослабный, непрекращающийся рев вместе с запахом пыли, крови, мертвых животных, обожженной кожи, и оглушительным лязганьем железа, поднимается над полем битвы, каждый миг доносятся пронзительные вопли раненых. По земле скользят огромные, вытянутые тени, смешиваясь вдали с красными лучами солнца. Макрин, слабак Макрин, слышит крещендо битвы. Он чувствует, как возобновляется и снова разворачивается, но уже в неблагоприятном для него направлении, партия, казавшаяся выигранной. Однако еще ничего не потеряно, и надо держаться, но Макрин не в силах. Он не из тех, которые держатся. Он мечется. Гелиогабал стремительно приближается. Юлия Мэса и Юлия Соэмия, которые не смогли пробить крепкую линию преторианцев — сомкнутых, словно спаянных между собой, — кружатся с воем на одном месте, пробивая головы, которые высовываются из линии, ни на миг не прерывающейся. Макрин замечает справа от себя, прямо посреди отрядов, которые бьются, сойдясь вплотную, словно приклеенные друг к другу всеми членами, небольшой зазор, неровность. Он срывает свою пурпурную накидку, набрасывает на плечи первого попавшегося офицера, цепляет свою корону на голову одного из генералов, пришпоривает лошадь и бросается назад. Увидев это, верные ему преторианцы бросают оружие, разворачиваются к приближающему Гелиогабалу и, ликуя, приветствуют его троекратным ура.

Так заканчивается битва, которая открывает Гелиогабалу дорогу к власти.

***

Битва закончилась, трон завоеван, теперь надо возвращаться в Рим и войти туда с блеском. Не как Септимий Север с солдатами в боевом вооружении, а как подобает настоящему солнечному королю, монарху, который высоко несет свое эфемерное превосходство, завоеванное войной, но который должен заставить забыть войну.

Историки той эпохи не скупились на эпитеты и описания торжеств, посвященных его коронации, они отмечали богатый декор, мирный характер этих торжеств и их чрезмерную пышность. Следует заметить, что коронование Гелиогабала начинается в Антиохии в конце лета 217 года и заканчивается в Риме весной следующего года, после зимы, проведенной в Никомедии [119] , в Азии.

119

Никомедия– город в Вифинии на северо-востоке Астакенского залива. Основан в 264 г. до н. э. царем Вифинии Никомедом I (280-255 до н э.) недалеко от разрушенного города Астака как столица царства. Один из крупнейших центров М. Азии. С 74 г. до н. э.
– римская провинция. Резиденция поздних римских императоров. Позднее называлась Исникмид или Исмид.

Никомедия — это Ривьера, Довиль [120] той эпохи, и когда историки начинают говорить о пребывании Гелиогабала в Никомедии, они приходят в ярость.

Вот что об этом говорит Лампридий, который, кажется, стал Жуанвилем этого святого Людовика [121] в Крестовом походе во имя секса, где царит мужской член вместо креста, пики или шпаги:

«В течение зимы, которую Император провел в Никомедии, так как он вел себя самым отвратительным образом, позволяя мужчинам взаимную торговлю гнусностями, солдаты быстро раскаялись в том, что они сделали, и с горечью вспомнили, что составили заговор против Макрина, чтобы возвести этого нового принца; теперь они надумали перенести свои надежды на Александра, двоюродного брата Гелиогабала, которому Сенат после смерти Макрина передал титул Цезаря. Ибо кто же мог выносить принца, который предоставлял для сладострастия все впадины своего тела, как не делают даже животные. Но он не останавливается и рассылает в Риме своих эмиссаров на поиски наиболее подходящих для его отвратительных вкусов мужчин, которых следовало привести во дворец, где он мог бы ими наслаждаться.

120

Довиль– престижный курорт в Нормандии, на Кот- Флёри (Цветочном Берегу) Атлантики, открыт в 1860 г. Ривьера - общее название курортов Прованса и Ланге-док-Руссильона - Лазурного Берега Средиземного моря.

121

Жуанвилъ Святого Людовика– Жан Жуанвиль (Joinville, 1225-1317), французский историк, сопровождал Людовика IX в крестовом походе 1248-1254 гг., написал «Книгу святых слов и добрых деяний Св. Людовика».

Кроме того, он находил удовольствие в том, чтобы представлять миф о Парисе, где сам играл роль Венеры и, позволив всей одежде в один миг соскользнуть на пол, оставался полностью обнаженным, держа одну руку на груди, а вторую на гениталиях; затем он вставал на колени и, поднимая заднюю часть, предоставлял ее в распоряжение своих компаньонов по распутству. Он разукрашивал свое лицо так, как разрисовывают лицо Венеры, и заботился о том, чтобы все его тело было совершенно гладким, считая, что главное преимущество, которое можно извлечь из жизни, — это прослыть способным удовлетворить чувственность как можно большего числа людей».