Генерал Ермолов

Странно, не правда ли? По мнению Паскевича, кавказские войска ничего не умеют, и Боже избавь оказаться первый раз с ними в сражении. А они ещё до его приезда в пух и в прах разнесли персиян в бою под Шамхором, а за сражение под Елизаветполем, свидетелем (а не участником) которого он случайно оказался, добыли ему саблю, украшенную бриллиантами. Немного позднее те же войска подарили начальнику титул графа Эриванского и чин фельдмаршала.

Эта победа окончательно решила судьбу Алексея Петровича, в лице которого Россия, по выражению современника, «лишилась… фельдмаршала с замечательными способностями».

«Без сомнения, теперь всё будет приписано Паскевичу, — писал Вельяминов кузену наместника Петру Николаевичу Ермолову сразу после событий при Елизаветполе, — но ты можешь быть уверен, что если дела восстановлены, то, конечно, не потому что он сюда прибыл, а несмотря на то, что прибыл»^{664}.

Понятно, победу одержали бы и без него, как и в его присутствии, всё те же Мадатов и Вельяминов, которых царский адъютант, слава Богу, представил к награждению: первого — чином генерал-лейтенанта, второго — орденом Святого Георгия 3-го класса.

Так и случилось: победа была отдана Паскевичу, и он, государь Николай Павлович, пожаловал ему, Ивану Фёдоровичу, высокую награду — саблю, украшенную алмазами, с надписью: «За поражение персиян при Елизаветполе».

Вдохновлённый победой, отмеченной царской наградой, Иван Фёдорович рвался перенести военные действия на территорию Персии. Главнокомандующий готов был пойти на это, но лишь после подхода подкреплений. Упрямый «хохол» настаивал, приводил убедительные доводы. Алексей Петрович сдался, разрешил переправиться через Араке, поскольку был убеждён, что «неприятель, не имеющий достаточно сил, противиться не станет», а значит, не сможет причинить ущерба русским войскам, но категорически запретил идти на Тавриз, столицу наследника престола, где можно было найти всё: и продовольствие, и фураж, и военные припасы. Паскевич приписал запрет зависти Ермолова, его желанию помешать ему.

Персияне действительно не стали противиться. Аббас уже распустил войска, за исключением личного конвоя численностью в одну тысячу человек. Преследовать-то оказалось некого, и Паскевич вернулся назад, приведя с собой около трёхсот семейств и более пяти с половиной тысяч голов крупного и мелкого рогатого скота. Там ничего существенного не произошло, но наш новый герой «заметил, что войска не привыкли драться в горах». Где привыкли драться известные горцам войска Кавказского корпуса, в том числе солдаты Ширванского пехотного полка, Иван Фёдорович не уточнил.

Идти дальше, до Тавриза, не имея необходимого транспорта для доставки провианта и обеспеченного тыла, было чрезвычайно опасно. Разорённое подчистую местное население не имело ни запасов продовольствия, ни перевозочных средств. В любой момент оно могло взбунтоваться. Всё это трезво учитывал Ермолов, запрещая наступление в глубь Персии.

Подводя итоги первого года войны, Паскевич писал императору: «Кампания кончена — кампания испорчена». Кто так изящно закончил донос вместо малограмотного генерала, я не знаю. Однако очень вероятно, что Карганов. Или Грибоедов. Скорее даже Александр Сергеевич, ибо доносы Ивана Фёдоровича в оформлении «Ваньки-Каина» особой велеречивостью не отличались.

Ввиду столь трудного положения Ермолов приказал перевести войска на зимние квартиры. Желание государя «действовать быстро и решительно» исполнить не удалось. Виною тому — главнокомандующий Кавказским корпусом, не сумевший «подготовиться к военным обстоятельствам». Так считали его недруги, так воспринимал их доносы Николай I.

Одержав победу и получив награду за неё, Иван Фёдорович воспрял духом и уже не скрывал, с какой целью прислан на Кавказ. Отношения между ещё действующим главнокомандующим и уже рвущимся ему на смену обострились до крайности, «Два старших генерала ссорятся, с подчинённых перья летят», — определил ситуацию Грибоедов в письме к Бегичеву.

Однако обо всём по порядку…

МИССИЯ ДИБИЧА

Чтобы привести ситуацию в соответствие с условиями военного времени, император Николай I отправил на Кавказ начальника Главного штаба барона Дибича. Уже в пути он получил кое-какие полезные сведения и, надо сказать, остался доволен внешним видом хопёрских казаков, ставропольским городским управлением, учебной командой, созданной из разных полков Донского, Кубанского и Черноморского войск, о чём сообщил императору. Его величество поблагодарил «любезного Ивана Ивановича» за скорую езду и полученные сообщения, но выразил тревогу в связи с сообщением Паскевича о дурном состоянии артиллерии и кавалерии Кавказского корпуса и просил генерал-адъютанта срочно представить ему своё заключение по этому вопросу.

В Ставрополе Дибич пригласил к себе артиллерийских офицеров. Они явились к нему, по свидетельству очевидца, «в старых, истёртых мундирах», подходили «неровным, трепетным шагом». Все ожидали «услышать бурю», но начальник Главного штаба не сказал ни слова и только нахмурил брови. Проверяя донесение Паскевича, Иван Иванович вызвал известного ему подполковника Радожицкого, командовавшего бригадой.

— Господин подполковник, артиллерия всегда была лучшей частью нашей армии во всех отношениях, а у вас я вижу противное, — сказал царский посланец и спросил: — Что случилось?

— Ваше высокопревосходительство, моя бригада вот уже несколько лет беспрерывно находится в походах то за Кубанью, то в Кабарде, поэтому некогда заниматься ни обмундированием людей, ни их выправкою.

— Что вы мне говорите! — закричал генерал. — Вам не хватало времени почистить мундиры? Дурно, сударь, дурно! А коль пытаетесь оправдаться, тем хуже. Я буду просить государя от решить вас от командования.

Спустя какое-то время они встретились за столом, и Дибич спросил Радожицкого:

— Бывают ли у вас учебные стрельбы?

— Постоянно, господин генерал, — ответил Илья Тимофеевич, имея в виду действия против горцев. — Черкесы так уважают нашу артиллерию, что не осмеливаются по три-четыре человека собираться вместе на известном расстоянии.

— Может быть, боятся, а не потому, что вы прицельно стреляете, — прервал начальник штаба осмелевшего подполковника.

— Они потому и боятся, — не унимался герой минувшей войны с французами, — что мы метко стреляем из пушек, что могут подтвердить все, кто бывал за Кубанью.

— Похоже, начальство лучше знает об этом, чем вы! — сказал Дибич, наливаясь от возбуждения кровью и сверкая глазами^{665}.

В тот же день начальник штаба донёс императору о плохом состоянии артиллерии, пообещав на обратном пути обратить особое внимание на практическую стрельбу кавказских канониров. «Если и по этой части оная окажется столь же мало исправною, — писал он, — то подполковника Радожицкого надо будет отстранить от командования бригадой»^{666}.