Генерал Ермолов

В общем-то у Александра Сергеевича были причины не любить Алексея Петровича: сравнивал его с Гавриилом Романовичем Державиным и обоих считал «непригодными к делам», не представлял к наградам и повышению в чине, жалованье назначил самое минимальное, не проникся восторгом от «Горя от ума», хуже того, от чтения комедии у него начинали «скулы болеть». И вовсе не от смеха — от непролазной скуки.

При Паскевиче Грибоедов надеялся удовлетворить свое честолюбие, по определению Пушкина, «равное его дарованиям». И удовлетворил: был надворным советником, стал статским советником, чин восьмого класса сразу поменял на чин пятого класса. Только какой ценой? За ту роль, какую играл драматург в конфликте между двумя «старыми генералами», его упрекали многие современники, а пуще других — двоюродный брат Ермолова Давыдов:

«В Грибоедове, которого мы до того времени любили как острого, благородного и талантливого товарища, совершилась неимоверная перемена. Заглушив в своем сердце чувство признательности к своему благодетелю Ермолову, он, казалось, дал в Петербурге обет содействовать правительству к отысканию средств для обвинения сего достойного мужа, навлекшего на себя ненависть нового государя. Не довольствуясь сочинением приказов и частных писем для Паскевича (о чем я имею самые неопровержимые доказательства), он слишком коротко сблизился с Ванькой-Каином, то есть Иваном Осиповичем Каргановым, который сочинял самые подлые доносы на Ермолова.

Паскевич, в глазах которого Грибоедов обнаруживал много столь недостохвального усердия, ходатайствовал о нем у государя»^{691}.

Как мы убедились, ходатайствовал не без успеха.

А еще Д.В. Давыдов сообщает, что А.С. Грибоедов якобы сказал С.Н. Бегичеву: «Я вечный злодей Ермолову». Непонятно только, констатировал факт или сожалел о чем-то.

А сколько их было, таких блюстителей нравственности комедиографа? Много, очень много. Вот только некоторые из них, самые известные широкому кругу любителей истории.

Павел Александрович Катенин: «Он лезет в гору ужасно… Бог расточает блага тем, которые дали обет быть ему верными»^{692}.

Николай Платонович Огарев (несколько позднее): «Грибоедов… высказал в “Горе от ума” все, что у него было на сердце, а дальше он ничего не мог развить в себе самом именно потому, что он примкнул к правительству, этому гробу русских талантов и русской доблести»^{693}.

После 14 декабря многие «примкнули» к правительству. Но ведь были и такие, кто изначально служил ему. Стоит ли их порицать, что не вошли в тайные общества? Важно, что в основном не доносили на своих товарищей, хотя и знали об их скрытой жизни.

Не все поступки и факты из биографии Грибоедова поддаются расшифровке. Перед Великой Отечественой войной и после неё историки и биографы драматурга пытались понять, за что Александр Сергеевич иногда получал крупные суммы от правительства? Но любопытным фатально не везло: не только отдельные документы, но и целые архивные дела, доступные раньше, неожиданно выбывали из научного оборота, как только кто-либо проявлял интерес к личности автора знаменитой комедии. Об этом рассказывал своим родственникам и друзьям один очень достойный провинциальный писатель, а они о том поведали мне. И речь шла вовсе не о пожаловании дипломату четырех тысяч червонцами за заключение мира после войны с Персией, победителем из которой вышел Паскевич. Вот почему захлебывался Александр Сергеевич в письме Ивану Федоровичу:

«Государю угодно [было] пожаловать меня четыре тысячи червонцами, Анною с бриллиантами и чином статского советника. — А Вы!!! — Граф Эриванский и с миллионом. Конечно, Вы честь принесли началу нынешнего царствования. Но воля Ваша, награда необыкновенная. Это отзывается Рымникским и тем временем, когда всякий русский подвиг умели выставить в настоящем блеске. Нынче нет лиры Державина, но дух Екатерины царит над столицею Севера… Голова кругом идет, я сделался важен. Ваше Сиятельство вдали, а я обращаюсь в атмосфере всяких великолепий»^{694}.

Вот так и не иначе: победа Паскевича над персами «отзывается Рымникским», то есть Суворовым, а «дух Екатерины царит» над николаевским Петербургом. За что же надо было, позвольте спросить, ссылать такого дипломата «на явную гибель в Тегеран», в чём нас убеждали в детстве и юности учителя и большие ученые, вплоть до академиков. Помню, сорок лет назад, еще в начале шестидесятых, один очень не похожий на всех преподаватель многих древних и новых языков Ростовского университета с историческим образованием поставил перед нами на занятиях… по мёртвой латыни эту проблему. И помянуть его не грех — Сергей Федорович Ширяев. Очень интересный и поучительный семинар получился, хотя и не запланированный. И главное: никто не донес декану, тоже очень хорошему человеку, но ортодоксальному марксисту. Оттепель сказалась.

Потом-то молодые и совсем не молодые люди «подмерзать» стали, на себе убедился. Но книга-то моя об Ермолове, а не о Грибоедове, тем более — не воспоминания…

3 мая 1827 года Алексей Петрович покинул столицу Грузии, чтобы никогда уже в него не вернуться. Он уезжал, оскорблённый «торжествующей посредственностью», не получив от неё даже конвоя, в котором никогда не отказывали и простым путешественникам. В Тифлисе опальный генерал «выпросил его сам, а на военных постах по дороге давали начальники по привычке повиноваться» ему.

По пути Ермолов остановился в деревне своего давнего друга Алексея Фёдоровича Реброва где-то близ Пятигорска, хозяйство которого, основанное на использовании наемного труда, прославилось на всю Россию. Только в конце месяца прибыл генерал в Георгиевск, где ожидали его братья Сергей Николаевич и Дмитрий Николаевич Вельяминовы, чтобы продолжить путешествие домой вместе.

Алексей Петрович болезненно переживал отставку, хотя не признавался в этом даже самым близким друзьям. Так, в письме на имя двоюродного брата Петра Николаевича Ермолова от 30 мая из Георгиевска он писал:

«К половине июня надеюсь быть в Орле, где предамся жизни покойной. Много вытерпел я оскорблений, чтобы желать службы; буду стараться, и успею, то есть сумею, истребить из памяти, что я служил когда-то. Кончена моя карьера, и пламенное усердие мое к пользам отечества скроет жизнь безызвестная. Порадуются неприятели мои, но верно, что есть правосудие Божие!»

В другом письме к тому же адресату уже из Орла он писал: «Кажется, пережил я уже все неприятности и предстоит мне жизнь спокойная, безызвестная. Сколь непредсказуема участь человека! Теперь надо искать семейственного счастья. Не подумай, мой друг любезный, чтобы я имел глупость в мои лета помышлять о женитьбе, нет, я разумею приобрести дружбу родных, между которыми провести старость с меньшею скукою. Вот моя претензия!

Впрочем, в нынешнем веке происшествия теснятся в коротком пространстве времени так, что, имея пятьдесят лет, я надеюсь еще дожить до многого, и Бог знает, что со мною еще случится. Не грусти, любезный брат, о прошлом, ибо я сам переношу все молодецки. Посмотрим, что ожидает торжествующих!

Теперь примиряюсь я с моими врагами, ибо никому теперь не мешаю, быть может, прекратятся порицания»^{695}.

Торжествующего Ивана Федоровича Паскевича ожидали чин фельдмаршала, титулы графа Эриванского и светлейшего князя Варшавского и должность наместника Царства Польского.