Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи

Она и за обустройство их «гнёздышка» на Ополченской взялась с таким жаром только ради того, чтобы навсегда покинуть опостылевший дом на улице Козлодуй, ставший местом грехопадения «её Жоржа». «Иногда мне кажется, что я схожу с ума, а иногда приходит в голову одним револьверным выстрелом положить конец этим мучениям. Удерживает меня только твоя безграничная любовь и искорка надежды на то, что не всё потеряно. Спаси меня, милый Жорж, спаси меня!.. Только ты можешь спасти твою Любу!»

В ответ на этот крик о помощи он столь же откровенно рассказывает ей во время свиданий у тюремной решётки и в письмах о «фатальном случае». Он раскаивается и посыпает главу пеплом. Его перо, привыкшее к стилистике политических статей, выводит любовные признания, отдающие неуклюжей сентиментальностью, но вполне искренние. Он уверяет жену, что «возвратятся те славные дни, когда наша любовь не была омрачена ничем и не приносила нам никаких сомнений и колебаний. Те незабываемые дни, когда ты, лёжа возле меня, сладко щебетала и удивлялась тому, что есть на свете такое огромное счастье», а заканчивает письмо трогательным пассажем: «Мысленно шлю тебе букет самых милых и самых нежных цветов любви!»

Признания и обещания Георгия приносят Любе некоторое облегчение. Её психика успокаивается, бессонница уходит. «Теперь не сомневаюсь, что всё снова станет на место, – пишет она. – И я со своей стороны обещаю тебе, что сделаю всё для этого, но главное зависит от тебя».

Обновлённая семейная жизнь, в которой теперь не осталось недомолвок, представляется Георгию безоблачной. Его письмо от 17 сентября полно оптимизма: «Долгие месяцы ожидал я твоего возрождения, возрождения нашей божественной любви! Счастлив, что, наконец, дождался. Пусть никогда больше не вернётся прошлое! Устраивай новое гнездо с моей любимой библиотекой – это полностью соответствует характеру нашей любви». Действительно, книги, всегда игравшие в их жизни столь важную роль, стали помощниками и в эти трудные дни. Именно в них, а не в обычаях «простых людей» искали они ответы на извечный конфликт, столь часто возникающий в семейной жизни. В брошюре Сикорского Георгий старательно подчеркнул слова о том, что вред нравственных страданий «устраняется этической практикой и верой в нравственные идеалы», что именно идеалы и вера в лучшее будущее являются «истинным целительным средством», и поделился с Любой своим выводом: «Пережитые нравственные страдания, оставившие в нас глубокие следы, особенно в твоей поэтической натуре, надо старательно излечивать»³⁵.

В двадцатых числах сентября переписка постепенно возвращается в прежнее русло, домашние новости начинают перемежаться сообщениями о политических событиях. А политическая ситуация в Болгарии день ото дня обострялась. «Из-за происходящих событий в стране объявлено военное положение», – сообщила Люба 22 сентября. Она имела в виду массированное наступление войск Антанты на Салоникском фронте. Болгарская армия после недолгого сопротивления не выдержала натиска и покатилась назад. Озлобленные солдаты, брошенные на произвол судьбы, захватили штаб-квартиру действующей армии и двинулись на столицу с кличем «На штык виновников погрома!» По Софии поползли слухи о том, что число повстанцев с каждым днём растёт, что они избрали солдатские комитеты и организуются в колонны. Повстанцев уже окрестили большевиками.

Чтобы нейтрализовать вооружённую стихию и начать переговоры с Антантой о перемирии, царь приказал освободить из тюрьмы Александра Стамболийского и Райко Даскалова и направить их к бунтующим солдатам. Подоплёка этого вынужденного шага была очевидной. Наивная вера в грядущее благоденствие простого трудового человека в идеальном крестьянском государстве, которой были пронизаны речи Стамболийского, завербовала в число его поклонников сотни тысяч сельских жителей, а ведь именно крестьяне составляли подавляющее большинство солдатской массы. Их покоряло в нём буквально всё – простота и искренность, прямота и смелость, мощная фигура, зычный голос.

Димитрову была хорошо знакома социально-политическая программа БЗНС, фактически сформулированная Стамболийским в книге «Политические партии или сословные организации?», вышедшей в 1909 году. Уже в публицистически заострённом названии была выражена суть идеологии союза. Партии, по утверждению Стамболийского, «превращаются в сборища, вредные для новой жизни», люди должны их покинуть и составить свои сословные организации на базе единства материальных интересов, что приведёт к естественному обновлению общества. В таком случае основой общественного устройства Болгарии станет крестьянское сословие – самое многочисленное и самое здоровое нравственно и физически, а экономика будет опираться на мелкую частную собственность и кооперацию. Труд должен быть провозглашён верховным принципом в новом государстве, в котором не будет классового неравенства и классовой борьбы, не будет миллионеров и паразитов, а будут только люди, живущие своим трудом. В концепции самостоятельной крестьянской власти Стамболийский отводил наёмным рабочим, не обладающим никакой собственностью, второстепенную роль. Он не считал их силой, способной переустроить жизнь страны на справедливых началах. Город виделся идеологам БЗНС скопищем зла, где обитают богачи, ростовщики и другие эксплуататоры, грабящие деревню.

Георгий Димитров, как и всё партийное руководство, скептически относился к сословной идеологии и политической программе Земледельческого союза. Тесняки считали лидеров союза мелкобуржуазными политическими деятелями, далёкими от марксистского понимания общественного развития. И хотя нередко позиции тесных социалистов и земледельцев по отношению к монархии и войне, национальному вопросу и другим темам совпадали или были близки, ни те, ни другие не могли решиться на полноценное политическое сотрудничество.

«Я лично знаю очень хорошо незабвенного Стамболийского, – скажет Георгий Димитров много лет спустя в речи на съезде БЗНС. – Я сидел долгое время вместе с ним во время Первой мировой войны в Центральной тюрьме, куда мы были брошены, – он вместе с другими деятелями Земледельческого союза – и я с моими политическими друзьями – тесными социалистами, потому что мы были против антинародной политики Фердинанда»³⁶. Возможно, маршруты их прогулок в тюремном дворе пересекались и совпадали. А о чём могли разговаривать два политических деятеля, как не о текущей политике?..

Их сближению могло бы способствовать глубокое понимание народной жизни. Тот и другой были выходцами из низов – один вырос в семье мелкого городского ремесленника, другой – в бедном крестьянском семействе. Тот и другой пользовались безусловным доверием людей труда и сходились в том, что существующее общество должно быть перестроено на справедливых началах. Вот только понимание справедливости и путей её достижения было у них разным…

Перед отъездом к бунтующим солдатам Александр Стамболийский встретился с Димитром Благоевым и предложил партии тесных социалистов поддержать восстание, чтобы объединёнными усилиями свергнуть монархический режим и провозгласить демократическую республику. Он даже заявил о готовности принять политическую программу БРСДП(т. с.), если оттуда будет исключено положение об экспроприации крестьянской частной собственности. ЦК, находясь в плену старой марксистской заповеди о самостоятельной классовой борьбе пролетариата, ответил на это предложение отказом. Таким образом, партийное руководство во главе с Благоевым не сумело воспользоваться сложившейся в Болгарии революционной ситуацией, требовавшей немедленного и нестандартного решения.

Вспоминая впоследствии об этих днях, Благоев объяснил свою позицию тем, что у него не сложилось впечатление о существовании у лидера земледельцев определённого плана действий: «Стамболийский о „революции“ мне не говорил и никакой помощи не просил для этой неизвестной „революции“. Такова истина». Это объяснение похоже на попытку задним числом оправдаться перед историей.

По-иному оценивал ситуацию с предложением Стамболийского Басил Коларов. «Уверен, что мы могли бы поднять широкое народное восстание и установить демократическую республику, – вспоминал он спустя много лет. – Была полная возможность. Но наша доктринёрская позиция не позволила нам это понять, и, провозглашая революционные лозунги, мы оказались в хвосте событий»³⁷.

А Стамболийского и Даскалова подхватила стихия бунта. Вместо того чтобы утихомирить восставших, они призвали их свергнуть Фердинанда и установить в Болгарии республику, чтобы начать мирные переговоры с Антантой. К 26 сентября в лагере восставших солдат, что раскинулся близ Радомира, собралось около 15 тысяч человек. 27 сентября здесь была наспех провозглашена республика во главе с председателем временного правительства Александром Стамболийским и главнокомандующим Райко Даскаловым.

«Радомирская республика» просуществовала несколько дней. Восстание было разгромлено у самых стен столицы правительственными силами с помощью германской дивизии. Повстанцев ждала суровая участь: одни погибли, другие были казнены, третьи осуждены военно-полевым судом на тюремное заключение. Число жертв достоверно неизвестно, называются разные цифры – до трёх тысяч человек.

Три войны удешевили человеческую жизнь. Точный подсчёт погибших в боях, бунтах, в плену, от ран, болезней, голода и репрессий властей сделался невозможным и ненужным. Смерть стала явлением массовым и обыденным, перестала восприниматься как трагедия отдельных людей, превратившись в статистику…

Хотя сентябрьские события происходили без участия Георгия Димитрова, эхо восстания доносилось до него через решётки Центральной тюрьмы – в переносном и прямом смысле слова. Не книжный «мир голодных и рабов», который когда-то в будущем поднимется на «последний и решительный бой», а реальные массы оказались заряжены на штурм власти, чтобы открыть новую страницу в истории страны! Из письма Георгия к Любе видно, какие чувства вызвало у него решение ЦК не участвовать в народном восстании. «Скандал! – возмущается он. – Я однако не теряю веры, что как раз эти сегодняшние события преобразят партию и избавят её от всего гнилого… В грядущей катастрофе я вижу прежде всего хорошую сторону. Возникнут те движения, которые мы ожидаем. Приблизится конец войны. Из разорения родится новый прекрасный мир. Только одно меня мучает – что я не на свободе»³⁸.