Германтов и унижение Палладио

За спиною застучал молоток.

Сколачивали декорацию?

Так.

Неужели бессмертные позабыли о том, чем они всего-то три дня назад занимались в моём сне и о чём, пока я спал, а они в моём сне хозяйничали, расхаживая по спальне, спорили между собой?

Да, явно зацепившись за центральную идею замысла, спорили: можно или нельзя унизить красоту красотой.

Их недавний предрассветный спор в спальне был всего лишь затравкой?

«А сейчас, на Пьяцце, под розовыми фонарями и звёздами, – допытывался у себя Германтов, – я опять сплю? И тот спор в этом моём сне получит вскорости новое продолжение?»

Он вынужденно ввяжется в спор и – непроизвольно, заболтавшись, – ненароком выдаст себя?

А что, собственно, может он выболтать, что он знает такого, что…

Что может он выболтать, кроме своих надежд?

Веронезе (неожиданно, застигая врасплох). Вы, профессор, – искусствовед?

Германтов растерянно кивнул.

Веронезе. Что это за род занятий, – как у мессира Джорджо?

Германтов (не сообразив). У какого ещё Джорджо?

Веронезе (с подкупающей улыбкой). Вазари.

Польщённый Германтов скромно кивнул.

– Ландыши, ландыши… – запела девица, и Веронезе, уже не оборачиваясь, вновь улыбнулся.

Чуть опустив голову, из-за крышки-экрана ноутбука исподтишка Германтов наблюдал за ними, пытался проникнуть в их истинные намерения. Что-то выжидательное было в их словах, взглядах, слова их по крайней мере пока отлично справлялись со своей целью, – скрывали мысли, а – взгляды? Он хотел уже избавиться от их общества, дабы вернуться к созерцательной сосредоточенности, которой изначально намеревался посвятить вечер, хотел – и одновременно не мог этого хотеть, чувствовал, что готов ловить каждое их слово, что не в силах отвести от них глаз.

Что же собирались они выведать у него?

Маниакально-напряжённое ожидание завладевало им.

Но от него не ускользнуло, что голова Палладио слегка дрожала; да ещё ломота в суставах, – монументальность и твёрдость духа не уберегали зодчего номер 1 от старческой немощи?

Сколько им лет сейчас? – сверхдурацкий вопрос, какое значение может иметь их возраст.

Сплю, но так ясно их вижу?

Все морщинки и поры на коже вижу, и пятно пигментации у виска, и волоски в ноздрях.

Донеслось со сцены-помоста:

Теперь пора ночного колдовства.Скрипят гроба и дышит ад заразой.Сейчас я мог бы пить живую кровь,И на дела способен, от которыхОтпряну днём.

Веронезе (прислушиваясь к декламации, приложив палец к губам; затем, проследив за взглядом Германтова). Кто это?

Германтов. Гамлет.

Веронезе. Кто этот Гамлет?

Германтов. Принц датский.

Веронезе (вздыхая). Кого здесь только нет.

Я буду строг, но не бесчеловечен.Всё выскажу и без ножа убью.Уста мои, прощаю вам притворство.Куда б слова не завели в бреду,Я в исполненье их не приведу.

Палладио, однако, чуть приподнял воспалённые, с набрякшими потемнелыми мешками глаза и упёрто повторил свой вопрос: и опять буду я унижен?

Веронезе смолчал, а Палладио, не двигаясь, не меняясь в лице, – с застывшей улыбочкой на устах, – спросил потерянно: можно ли наглядно доказать, что прошло пятьсот лет? Докажите, показав мне что-то невиданное…

Наглядно? Невиданное? Вот так вопрос, вот так пожелание, – озадаченно подумал Германтов, и – засомневался: не буду ли я, отвечая на такие вопросы-подвохи, их просвещать на свою беду? Однако же опять его понесло, хулиганить, так хулиганить! – он решительно повернул ноутбук экраном к себе, пробежал пальцами по клавиатуре, вытащил из памяти компьютера…

Ну и азартно же сыграл Германтов!

Торжествующе-резким и вдохновенным движением-жестом, как пианист, берущий финальный аккорд, ударил он по последней клавише и, – вновь повернул к ним засиявший экран.

Ура – они ошарашены!

Вот когда утратил монументальность свою Палладио, а Веронезе, казалось, вмиг лишился гордой осанки, он будто бы задохнулся, если можно задохнуться увиденным; вот когда по-настоящему с них, обоих, разных таких, слетели маски.

Палладио (тихо-тихо). Что это?!

Веронезе (так и не отдышавшись ещё, не распрямившись). Что это?!

Германтов (с напускным спокойствием). Город.

Палладио-Веронезе (в один голос). Город?!

Хитрец Германтов выбрал, слов нет, восхитительную городскую панораму, снятую с птичьего полёта, восхитительную и, уж точно, невиданную, – густо-синяя невская ширь, мосты, золотой купол, шпили.

Палладио (медленно приходя в себя, растерянно). Город невиданной красоты, – чей это город?

Германтов (с напускной небрежностью). Святого Петра.

Веронезе (выдохнув наконец). Трудно не признать, что вы, друг мой, о многих исторических фактах осведомлены, но в очередной раз не заблуждайтесь, город Святого Петра, – Рим.

Германтов. Это новый, северный и молодой Рим, – Святому Петру достало нового вдохновения.

Веронезе (глядя на экран). Скажите, не в этом ли чудном городе жил поэт, о котором нам так взволнованно рассказывал сегодня старый экскурсовод?

Германтов. В этом.

Веронезе. И почему же он покинул город?

Германтов. Его, неугодного правителям, изгнали.

Веронезе. Как Данте?

Германтов (кивая). Экскурсовод вам читал стихи?

Веронезе. Непрестанно читал, и тоже взволнованно, но для меня стихи те – чересчур мудрёные, и дантова благозвучия мне не доставало в них.

Палладио. И мне.

Однако Палладио и Веронезе уже вновь вперились глазами в экран, – дивное полноводное зрелище с невским ветром лишало их дара речи, и Германтов, словно убоявшись, что зрелище это каким-то роковым образом силы судьбы могут и у него, с детства владевшего им, отнять, не стал отвлекаться, не стал обращать внимание своих собеседников на Бродского, сидевшего в компании Рейна по другую сторону площади, за столиком Florian, нет, – Германтов, разгоняясь, больше не давал титанам опомниться, он не желал терять времени: только вперёд.