Германтов и унижение Палладио

Германтов (растерянно). Э-э-э, допустим – сгусток смыслов и эмоций произведения, излучатель волнения, берущий нас за живое.

Гамлет. Мне не давала спать какая-то борьба внутри…

Веронезе (издевательски кивнув в сторону сценического помоста, портал которого обрамляли складки занавеса). Слова, слова, слова, – вам, профессор, и на склоне лет не надоело играть словами?

Германтов. Мне это интересно.

Веронезе (с гримасой). Странная ориентация ума, исполненного любопытства, – тщетно стремитесь проникнуть в ядро темноты и овладеть художественной тайной при том, что не способны даже понять как устроена внутри эта, смею предположить, несложная вещица, – опять постучал по крышке ноутбука пальцем.

Отрешённый Палладио повёл могучими плечами, – замучила ломота в плечевых суставах?

Германтов (робко). Паоло, а для вас что такое тайна?

Веронезе. Когда пишу, я ею владею безраздельно, когда ж подумаю о тайне, то тотчас она прячется от меня.

Палладио повел плечами.

Веронезе. И не упорствуйте, смиритесь лучше с неизбежным, и, простите за фамильярность, наивно-неуёмный профессор мой, вот добрый вам совет, – не надейтесь разгадать эту тайну тайн…

Германтов. Разгадать? Да я же лишь приблизиться хочу к разгадке.

Веронезе (надменно). Не приблизитесь…

Германтов. Но я же увижу по крайней мере виллу Барбаро, завтра утром уже увижу! (Неприязненно глянув на складки чёрных плащей и лежавшие на столе белые маски с клювами, подумав) «Увижу вопреки всем зловещим посулам затянувшегося карнавала».

Увижу, увижу, увижу, завтра непременно увижу и тогда… – в висках, свёртываясь-развёртываясь, пульсировала idea fix.

Веронезе и Палладио (в один голос, непререкаемо). Не увидите!

Германтов (машинально). Почему?

Веронезе и Палладио (воинственно, но с величаво-спокойным достоинством). Мы не позволим…

Германтов. Почему это не позволите?

Веронезе (с саркастической усмешкой). А то вам, искушённейшему из профессоров, лишь прикидывающемуся простаком, невдомёк, что художники стоят на страже тайн своих, даже после смерти сторожат их, оберегают от посягательств? Старики – а я старше вас на пятьсот лет (панибратски подмигнув), обычно дают молодым дурные советы, однако же сейчас не тот случай. И не пытайтесь сыграть на противоречиях между мной и Андреа, да, было время, Андреа дулся на меня, когда я расписал виллу, сплошняком расписал, да так, что не различить было, где стены, где потолки, но время – лечит, не так ли? Разве выглядит теперь, когда столькими безбожными вольностями сломаны все каноны, роспись моя кощунством? Тихие распри и недомолвки меж нами – позади, а тайна, отныне и навсегда, у нас уже, – одна на двоих, мы едины в защите её, костьми ляжем (вновь подмигнув), а защитим, не так ли, Андреа? (Раздражённо заворочавшись в креслице). Профессор, я хотел вам помочь, однако тому, кто живёт столь безрассудным стремлением к недостижимому, помочь трудно – у вас нет шансов. Неужели вы на самом деле не понимаете, что всякий завлекательный сюжетец вкупе с виньетками и мишурой внешнего жизнеподобия, – с разными там листочками-веточками, блеском шелков, парчи – или, напротив, всякие силящиеся искупить скуку бессюжетности зримые искажения натуральных форм, деформации, как вы выражаетесь, – на свои лады лишь маскируют сакральное ядро? Ах, понимаете, что ухищрения живописи или украшательские лики архитектуры существуют перво-наперво для отвода глаз? Отлично, если понимаете, тогда осталось вам понять и принять главное: никому – и даже вам, размечтавшемуся, оснастившемуся тонкими методиками проникновения, – в это ядро, на последнем рубеже уже не нами, а самим Богом охраняемое-оберегаемое, не дано проникнуть.

Они приравнивают разгадку художественной тайны к убийству художника как такового? И разве они – неправы? И разве сам ты, ЮМ, об этом же не раздумывал много раз? Что останется от Палладио, если у сотворённого им отнять тайну, – омертвевшие пространства, омертвевшие стены и потолки? А от живописца, от Веронезе…

Веронезе (промокая бумажной салфеткой вспотевший лоб, в который раз злобно глянул на Германтова). После столетий покоя я от нервного разговора с вами смертельно устал.

Если покуситься на тайну – они отомстят, непременно отомстят, и сам Бог, живой и невредимый, им отомстить поможет?

Нет, нет, нет! – перебив простенькую мысль, беззвучно заорал внутренний голос.

Нет, – долой подыгрыши, долой покорность, да и речь идёт не о слепой вере в разгадку бездонной тайны, а лишь о причащении к богатствам её индивидуальным взглядом, – в нём уже спонтанно вскипало сопротивление: как это нет шансов?

Германтов, не желавший верить как тому, что услышал от небожителей, так и тому, до чего сам додумывался, сумел всё же выдавить из себя несколько нелепых слов.

– С какой стати у ядра каждого произведения, где сокрыта тайна его, выстраивается столь эшелонированная, с Богом на последнем рубеже, оборона?

Веронезе глянул свысока, мол, ну и профессор.

– Забыли, что тайна и самого скромного, казалось бы, непритязательного художества – сродни великой тайне Творения?

И уже – ставший знакомым жест – Веронезе приложил палец к губам, он прислушивался к декламации:

Как часто нас спасала слепота,Где дальновидность только подводила.Есть, стало быть, на свете божество,Устраивающее наши судьбыПо-своему.

По-своему, по-своему – отозвалась эхом призрачная Пьяцца.

Германтов чувствовал, что находится во власти гипноза, чувствовал также, что загипнотизированы – и пространство, и время…

Но…

Но я не забыл, не забыл, да как же я, – сверкнула, разорвав гипноз, молния, – мог всё это позабыть, если сам это написал? Он понял, что хитрец-Веронезе, заглядывая в экран, читал по писаному, и, если убрать риторические завитушки, поучал его, Германтова, его же словами… он сам на свою голову зарядил их энергией своих идей, мыслей? В отчаянии Германтов понял, что их надо тотчас же отлучить от экрана и, ухватившись за крышку, он – к чёрту и потуги на куртуазность! – дёрнул ноутбук изо всех сил и резко повернул экраном к себе: он не отдаст им свой столько всего знающий ноутбук, не отдаст…

И вот когда, вот когда по-настоящему, действительно, – по-настоящему, сбросили они маски! – им позарез нужен был его памятливый ноутбук.

Глаза Веронезе наливались бешенством, рот перекашивался, а кисти рук Палладио уже сжимались в пудовые кулаки.

Но одновременно с ожиданием боксового удара Германтов, самому себе удивляясь, отважно бросил, – всё, баста! – и добавил для пущего понимания, – финита ля… – и эффектно защёлкнул крышку-экран ноутбука, и даже деловито затолкал свою чудодейную информативную приставку в накладной карман сумки.

Тут-то Веронезе и Палладио вместо того, чтобы затеять по своему обыкновению драку, с волшебной синхронностью скинули свои плащи, которые, трепеща и полощась в розовом свечении Пьяццы, полетели над ней к фасаду Сан-Марко и далее, далее, как чёрные облака.

Съёжившись, но вцепившись обеими руками в сумку с ноутбуком, Германтов всё ещё ждал расправы. – Ты делаешь, что должно, и… – и будь что будет, будь что будет, будь что будет, – шептал зациклившийся внутренний голос, заглушаемый, впрочем, форсированной декламацией Горацио:

Разбилось сердце редкостное. – Спи,В полёте хором ангелов качаем.

Между тем они всё ещё сидели напротив.

Напротив и – нереально-близко.

Сидели в спокойных позах, не выказывая агрессии.

Чему же верить?

На Веронезе был нарядный расшитый золотом камзол из винно-красного бархата, а на Палладио, – балахонистая тёмная блуза с отложным широким белым воротником, заляпанным кровью.

Он их видел уже такими.

И почему-то не поменял Палладио свой окровавленный воротник…