Герои Шипки

— Соболев! Седлать коня!

Любимый денщик тотчас выводил бойкую казачью лошадку. Появлялся Гурко, русый, с серыми глубокими глазами и густой раздвоенной бородой, не закрывавшей единственного серебряного «Георгия».

С восходом солнца генерал уже отправлялся на авап-посты в сопровождении дежурного ординарца, переводчика Хранова, Соболева и конвоя из десятка казаков.

Он выезжал далеко за цепь, взбирался на холм и с биноклем всматривался в турецкие позиции.

Плевна, загадочная Плевна, уже унесшая столько тысяч русских жизней, лежала в трех верстах. За рекой Вид, на возвышенностях, покрытых редким кустарником, едва выделялись полоски турецких редутов, и только в лого-винах между холмов можно было заметить перемещающиеся темные пятна турецких войск. Там, в городе, пре-вращенвом в крепость, затаился с сорокатысячной армией Осман-паша. Блокада была неполной: с юго-запада по Софийскому шоссе, укрепленному турками и зорко оберегаемому ими, подходили обозы с оружием, боеприпасами, продовольствием. Начиная от самой Плевны, вдоль дороги были сосредоточены вражеские фортеции на высотах близ селений Дольный Дубняк, Горный Дубняк, Телиш, Луковцы, а в промежутках между ними шоссе защищалось нарытыми ложементами, окопами для пехоты и засеками.

Генерал молчал. Молчали и сопровождавшие, не смея нарушить его размышлений. Наконец он отрывисто приказал ехать дальше и отправился по окрестным деревням, снова и снова расспрашивая с помощью Хранова болгар о расстояниях между населенными пунктами, о состоянии дорог в осеннюю распутицу, о подробностях расположения селений, занятых турками.

Затем Гурко объезжал войска, неожиданно появляясь в самых отдаленных аванпостах. Он не пропускал мимо себя ни одного солдата, чтобы не поздороваться с ним, — сурово бросал: «Здорово, улан!», «Здорово, гусар!», «Здорово, стрелки!» В короткий срок подтянул дисциплину, которая в Западном отряде, и прежде всего в кавалерии, оставляла желать лучшего. Особенно строго карал редкие случаи поборов продовольствия и фуража в болгарских домах.

Уже луна появлялась на небе и загорались костры на биваке, когда раздавались звуки копыт, и снова слышался глухой голос генерала:

— Соболев! Принять коня! Нагловского ко мне!

Зажигался свет в единственном оконце: Гурко садился за карту со своим начальником штаба.

Щеголеватые адъютанты румынского князя Карла, прикомандированные к Гурко, не могли скрыть своего удивления и постоянно спрашивали:

— Когда генерал обедает? Ведь он не берет с собой никакой еды! Когда генерал спит? Он же просиживает с Нагловским до утра над картой?

Но более всего адъютантов князя Карла, избалованных комфортом, поражали спартанские привычки Гурко.

— Что за странность! — судачили они промежду собой. — Начальник всей русской гвардии, а не дозволяет себе иметь порядочного экипажа и обходится самой простой лошадью!

Позади Эски Баркач в лощинах стелется дым костров, сливаясь в холодном октябрьском воздухе с паром кипящих котлов. Шум, говор, шутки, а кое-где песни. Расположились биваком и готовят себе обед только что пришедшие части гвардии. Великолепное войско! Рослые, здоровые солдаты в красивых опрятных мундирах. Во всех их действиях отчетливость: в стройности и порядке расположения бивака, в маршировке солдат, отправляющихся на пост, даже в том, как строго и внимательно ведет себя гвардеец, стоя на часах.

Раньше всех, как обычно, отобедала 6-я батарея 2-й лейб-гвардии артиллерийской бригады. У этих счастливцев единственная в бригаде паровая кухня, которая позволила им еще на марше сварить гречневую кашу с говядиной, а во втором котле вскипятить воды для заварки чая.

— И-и, нашли чему завидовать, ваше благородие! — перехватил голодный взгляд юного поручика разбитной повар, которого в Преображенском полку все до последнего солдата называли просто Йошкой. — Я с вечера всего наготовил. Не изволите ли кусочек ростбифа? Или курочку желаете?

— Сколько раз тебя, невежу, учить, — перебил его долговязый штабс-капитан, впрочем, скорее шутливо, чем с военной строгостью, — поручик Кропоткин — князь, а князя полагается величать «ваше сиятельство»...

— Перестань, Рейтерн! Что ты, право, все подтруниваешь надо мною! С самой Румынии покоя не даешь! — вишневым румянцем закраснелся поручик. — Тащи нам, Йошка, все, что там у тебя есть. Да побыстрее. Одна нога здесь, другая там!

— Да чтобы соус был вкусен, — добавил Рейтерн. — Положи туда оливы, каперсы, то и другое...

— Слушаю, ваше благородие! — гаркнул Йошка и скорчил умильную рожу. — Только поднесли бы водочки горло промочить!

— Водки, братец, нет, — развел руками Рейтерн.

— Я сейчас прикажу денщику подать тебе коньяку или ракии, — торопливо сказал Кропоткин.

Йошка морщится, принимая стакан. Не нравятся ему чужие напитки. Он даже отплевывается, выпив ракии,

но хмель оказывает свое воздействие, и Йошка бежит за офицерским обедом прытко, весело.

А в расположении артиллеристов звучит звон-%ое «кукареку», сопровождаемое добрым смехом батарейцев:

— Чтой-то он не ко времени побудку устроил!

Наш кочет поет когда хочет...

Огромный сытый петух с малиновым гребнем и металлическим отливом перьев сидит в плетеной корзинке, подвязанной к фургону. Это бригадный амулет, доставленный из самой России. Артиллеристы — привилегированная каста. Офицеры возят в экипажах личные вещи вплоть до железных кроватей, которые теперь очень кстати, так земля сыра и холодна.

Фейерверкер из вольноопределяющихся Слепнев, сутуловатый, с мальчишеским прыщавым лицом, кровати не имеет. Скорчившись на лафете девятифунтовой пушки, он глотает страницу за страницей новый роман Достоевского «Подросток». На него неодобрительно косится отменный строевик поручик Типольт, который презирает печатное слово и, переваривая просто обильный обед, только качает ногой в щегольском сапоге. Рыхлый, добродушный штабс-капитан Подгаецкий, морщась от напряжения, пишет на сырой бумаге письмо семье в далекую Тамбовскую губернию, наказывая ненаглядной жене поцеловать за него разом всех семерых сыновей. А бедовый поручик Полозов, черный и юркий, обежал весь лагерь в поисках знакомых и нашел-таки приятелей-офи-церов в лейб-гвардии Гренадерском полку, откуда наплывает негромкое:

Не веселую, братцы, вам песню спою,

Не могучую песню победы,

Что певали отцы в Бородинском бою,

Что певали в Очакове деды...

Грудной голос запевалы хоть и грубоват, но берет за душу, за живое. И тенор Полозова присоединяется к нему:

Я спою вам о том, как от южных полей Поднималося облако пыли,

Как сходили враги без числа с кораблей, Как пришли к нам и нас победили...

В каждом полку есть свои песенники, но в лейб-гвардии Гренадерском они особенно дружны, точно н верно выводят каждый свой голос:

А и так победили, что долго потом Не совались к нам с дерзким вопросом;

А и так победили, что с кислым лицом И с разбитым отчалили аосом.

Я спою, как росла богатырская рать,

Шли бойцы из железа и стали —

И как знали они, что идут умирать,

И как свято они умирали!..

И одиннадцать месяцев длилась резня,

И одиннадцать месяцев целых Чудотворная крепость, Россию храня,

Хоронила сынов своих смелых...

Неправда, что солдат перед боем рассуждает о неприятеле, о возможной смерти, о геройском подвиге. Нет! Он больше всего занят земным, будничным делом, словно находится не у смертоносной Плевны, а в своей петербургской казарме позади Фонтанки в час отдыха. И рядом с песенниками с их грустной и гордой мелодией о Севастопольской обороне слышится прозаическое: