Герои Шипки

Гурко вместо замечания только спрятал в бороде улыбку. Он любил Данилу Васильевича, боевого казака, за его отчаянную храбрость и сметку. Не владея книжными сведениями о тонкостях военного искусства, Краснов был на войне дороже и пригоднее ученого. Карту он понимал, но не любил, обходясь изучением обстановки на местности, то есть жил на войне как охотник на лове. Бинокль носил, но не пользовался: зрение у него и в шестьдесят лет было рысье.

Переждав, пока Краснов угомонится, Гурко поднялся из-за стола и глухо начал:

— Господа! На мою долю выпала такая честь, о которой я никогда и не смел мечтать, — вести в бой гвардию, это отборное войско. Для военного человека не может быть большего счастья, как вести в бой войско с уверенностью в победе. А гвардия по своему составу и обучению — лучшее войско в мире. Помните, господа, вам придется вступить в бой, и на вас будет смотреть не только вся Россия, но и весь свет.

Он знал, что три неудачи под Плевной поколебали дух многих офицеров и солдат, что совершенно необходима убедительная победа, которую предстоит добыть именно его отряду, что гвардии, еще не участвовавшей в деле, придется очень солоно, и, наконец, то, что сами начальники-гвардейцы нуждаются в добром напутственном слове.

Зажав в кулаке русую с подседом бороду, Гурко замолчал, собираясь с мыслями.

— Бой при правильном обучении не представляет ничего особенного, — тихо, но твердо продолжал он. — Это то же учение с боевыми патронами, только оно требует еще большего спокойствия, еще большего порядка. Так влейте в солдата убежденность в том, что его священная обязанность — беречь в бою патрон, а сухарь на биваке, и помните, что вы ведете в бой русского солдата, который никогда от своего офицера не отставал.

Затем начальник штаба Нагловский с картой изложил подробности завтрашнего выступления.

Согласно диспозиции атака укреплений у Горного Дубняка 12 октября возлагалась на 2-ю Гвардейскую пехотную дивизию, Гвардейскую стрелковую бригаду и саперный батальон. Лейб-гвардии егеря должны были отвлечь внимание турок от Софии, атакуя Телиш. Остальные полки 1-й пехотной Гвардейской дивизии, маневрируя между Горным и Дольным Дубняком, служили заслоном со стороны Плевны.

Войска, назначенные для атаки, были разделены на три колонны, которые должны были выступить в ночь с 11 на 12 октября с биваков близ Эски-Баркач тремя различными дорогами и, перейдя вброд реку Вид, выйти с трех сторон к Горному Дубняку для одновременного наступления. Левая колонна генерал-майора Розенбаха атаковала Горный Дубняк со стороны Телиша; правая под начальством генерал-майора Эллиса вела наступление вдоль шоссе со стороны Плевны; средняя, руководимая генерал-майором Зеделером, штурмовала Горный Дубняк в направлении, перпендикулярном Софийскому шоссе. Общей атаке должна была предшествовать артиллерийская бомбардировка двенадцати батарей.

— Для фуражировки батарей, — вставил Гурко, — полковнику Сиверсу немедля послать шустрого офицера со всеми ездовыми по юго-западной дороге от Эски-Баркач. На восток ехать нечего, там все разорено...

Сивере вышел и приказал отправляться за фуражом поручику Полозову.

...Гурко в суконной шапке и походной шинели медленно ехал вдоль строя, вглядываясь в солдат. Они стояли в лощине, вызывая восхищение гвардейской выправкой, молодцеватым видом, непоказной бодростью. Из-под лакированных черных козырьков на генерала серьезно смотрели серые, голубые, карие глаза. Он видел румяные лица, усатые и безусые, но с бритыми подбородками. Бороды были разрешены во всех войсках, кроме гвардии.

Внимание Гурко привлек унтер-офицер лейб-гвардии гренадер Бобин, окаменевший в стойке «смирно» на правом фланге своей роты.

«Я помню этого старика, — пронеслось у него в голове. — Но почему? Ах, это он подбежал на помощь, когда на злосчастных маневрах три года назад моя лошадь упала на лесной дороге и я сломал ключицу... Я не видел его с тех пор и не отблагодарил. Надо исправить оплошность...»

Гурко чуть тронул казачью лошадку в шенкеля, и та, почувствовав касание его сильных ног в серо-синих шароварах с красным лампасом и крагах, тотчас двинулась дальше вдоль фронта. Она сама нашла возвышенность перед центром построения и послушно остановилась по приказу седока.

— Помните, ребята! — так громко, что его было слышно на другом конце Эски-Баркач, обратился Гурко к солдатам. — Вы русская гвардия, на вас смотрит весь мир! О вас, гвардейцы, заботятся больше, чем об остальной армии. У вас лучшие казармы, вы лучше одеты, накормлены, обучены. Вот минута доказать, что вы достойны этих забот...

В перерывах между словами наступала такая тишина, что явственно доносилось издалека, из-за реки Вид, жалобное и тонкое ржание черкесского коня: там рыскали разъезды башибузуков.

— Спросите, каков в деле турок? — вновь несся над строем глухой мощный голос Гурко. — Слушайте, ребята. Турок стреляет издалека и стреляет много. Это его дело. А вы стреляйте, как вас учили: умною пулею, редко, да метко. А когда дойдет до дела в штыки, — генерал еще более возвысил голос, — то продырявь его! Нашего «ура» враг не выносит. Ура, ребята!

После требуемой уставом паузы грянуло громовое и грозное «ура!», тяжело потекшее над осенней равниной к холмам Плевны. Кричали дружно все: и еще более заалевший на морозце поручик Кропоткин, и Рейтерн, у которого от древнего немецкого предка осталась только фамилия, и рыхлый штабс-капитан Подгаецкий, и фейерверкер Слепнев, и строевик Типольт, и напрягающий в крике лицо до синевы унтер-офицер Бобин, и даже повар Йошка.

Молчал, испуганно глядя на строгого генерала, рядовой Козлов, думая о том, как хорошо бы теперь захворать да покрепче, попасть в госпиталь и вернуться в родную деревню...

4

Собрав всех ездовых от находившихся в Эски-Баркач трех батарей и вооружив их револьверами, отобранными у трубачей и фейерверкеров, поручик Полозов без карты, без всяких определенных указаний ехал по неизвестной дороге, не зная даже, далеко ли до ближайшего населенного пункта и где придется ему набирать фураж.

Перейдя вброд какую-то речку, всадники оказались среди неубранного кукурузного поля. Полозов ехал с беспечностью мальчишки, участвующего в интересной игре, когда впереди замаячили кавалерийские значки, а там и всадники в красных шапках замелькали по всей видимой линии на быстрых аллюрах.

— Никак турок, ваше благородие! — испуганно крикнул веснушчатый ездовой, который так неловко держал револьвер, словно боялся, что он выстрелит.

Из кукурузы вынырнул на бойкой лошадке уланский вахмистр в красной шапке с наушниками и даже перекрестился от приятного разочарования:

— А мы вас за башибузуков приняли! Как вы сюда забрели? За нашими аванпостами уже турок!

— Куда нам ехать за фуражом, братец?

Вахмистр раздумывал недолго.

— Тут неподалеку болгарская деревушка. Около дороги на Софию. Да я вас могу проводить...

Деревушка — несколько полуразрушенных строений — была пуста. Между домами лежали трупы зарезанных болгар: старик с раскрытым в немом крике ртом, женщины, подростки.

— Еще насмотритесь, ваше благородие, — сказал бывалый вахмистр. — Турок этот зверствует часто, а уж башибузук, тот никого не щадит: ни старого, ни малого...