Гёте. Жизнь как произведение искусства

Зезенгеймская идиллия. В «Поэзии и правде» Гёте пересказывает ее как отдельную историю, которая заставляет полагать, что на самом деле она все же не была столь идиллической, ибо в конце концов закончилась болезненным разрывом. Любовник покидает возлюбленную, и их расставание, вероятно, выглядело иначе, нежели в стихотворении, написанном весной 1771 года: «Ушла – и я один остался, // сквозь слезы вслед смотрел тебе…» [221] Или, наоборот, как в более поздней версии: «Ушел – и ты одна осталась, // сквозь слезы вслед смотрела мне…» [222] В «Поэзии и правде» Гёте лишь лаконично замечает: «То были тяжкие дни, и воспоминание о них во мне не сохранилось» [223] .

221

FA I, 1, 129 (стихотворение «Свидание и разлука» в редакции 1775 года).

222

MA 3.2, 16 (стихотворение «Свидание и разлука» в редакции 1789 года).

223

СС, 3, 421.

Нет смысла пересказывать эту историю, подробно изложенную Гёте в «Поэзии и правде», поэтому мы остановимся лишь на отдельных ее моментах. В один прекрасный летний день вместе с Вейландом Гёте в костюме бедного студента-теолога приезжает в Зезенгейм. Он любил маскарад, любил появляться в обществе инкогнито, играть в прятки с окружающими – эта любовь проявилась позднее и во время его путешествия на Гарц и в Италию.

У Брионов он появлялся даже в нескольких разных образах. Сначала он выдавал себя за бедного студента богословия. Когда после первой совместной прогулки с Фридерике при луне он почувствовал, что влюбился, на следующее утро он выбежал из дома и в соседней деревне переоделся деревенским парнем Георгом. Это внесло еще большую сумятицу. Роман с Фридерике развивался стремительно. Игры в фанты, веселые компании, прогулки, знойные летние дни и звездные ночи – все это только усиливало взаимное влечение. Родители Фридерике заметили, что их дочь и Гёте стали почти неразлучны, и были готовы оставить их «в таком состоянии неопределенности, покуда случай на всю жизнь не определит отношения лучше, чем издавна взлелеянные намерения» [224] . Отец Фридерике обсуждал с гостем планы по перестройке дома, что напомнило Гёте архитектурные увлечения его собственного отца. Так незаметно проходили эти счастливые дни. Первое появление Фридерике: «В ту же ми нуту она и вправду показалась в дверях, точно на этом сельском небе взошла прелестнейшая звезда» [225] . Влюбленный Гёте о Фридерике: «Ее движения, фигура выглядели всего обольстительнее, когда она поднималась по крутой тропинке; прелесть ее, казалось, соперничала с усеянной цветами землей, а ласковая веселость черт – с синевой неба» [226] . Но он уже чувствует неизбежность расставания: «Такую юношескую, бездумно вскормленную любовь можно сравнить с выпущенною в ночи бомбой; чертя в своем полете тонкую блес тящую линию, она взвивается к звездам, на мгновение даже будто задерживается среди них и опять летит вниз, той же дорогой только в обратном направлении, и, кончая свой лет, приносит гибель и разрушение» [227] .

224

СС, 3, 391.

225

СС, 3, 364.

226

СС, 3, 385.

227

СС, 3, 420.

Но почему у этой истории такой конец, почему возлюбленный не сдержал того, что, по всей видимости, обещал, пусть не словами, но всем своим поведением? «Причины отказа девушки неизменно признаются уважительными, юноши – никогда» [228] .

Оглядываясь назад, Гёте излагает события этого романа так, будто ему с самого начала было ясно, что «ее любовь <…> сулила только несчастье» [229] . Следует ли видеть в этом лишь проекцию более поздней рассудительности на зарождающуюся юношескую любовь? Здесь следует напомнить, как молодой Гёте писал школьному другу Моорсу о своей любви к Кетхен Шёнкопф: «Прекрасная душа моей Ш. мне порукой, что она никогда не оставит меня прежде, чем долг или необходимость повелят нам расстаться» [230] . Стало быть, уже тогда нахлынувшая на него влюбленность была подчинена трезвому, реалистичному разуму: история, которую я переживаю сейчас и в которую я погружаюсь, не вынесет испытания суровой действительностью. Привычный ход вещей разлучит нас, и, быть может, это и к лучшему… Похоже, этот молодой человек уверен в том, что пока не хочет связывать себя узами брака. Так было с Кетхен, очевидно, так же было и в истории с Фридерике.

228

Там же.

229

СС, 3, 389.

230

WA IV, 1, 61 (1.10.1766).

Сохранились лишь немногие непосредственные свидетельства этой любовной истории: черновик письма Гёте к Фридерике и несколько писем к Зальцману, написанных в начале лета 1771 года, когда Гёте в течение нескольких недель гостил в пасторском доме в Зезенгейме. Это и еще отправленные Фридерике стихотворения – вот и все свидетельства, дошедшие до нас.

По ним можно проследить сильные перепады чувств влюбленного Гёте. Он сам сравнивает себя с «флюгером» [231] , поворачивающимся туда, куда дует ветер. Мир кажется ему «таким прекрасным <…> после долгой разлуки с нею». Но потом вдруг – резкая перемена настроения. Он чувствует, «что ты ни на йоту не становишься счастливее, когда получаешь желаемое» [232] . Он завоевал Фридерике, но это уже не приносит ему удовлетворения. Это, по-видимому, не ускользает и от внимания самой Фридерике: она «по-прежнему грустна и нездорова, и это придает всему дурную окраску». Следующее фраза выдает Гёте: «Не считая того, что моя conscia mens, к сожалению, не recti» [233] , – аллюзия на то место в «Энеиде» Вергилия, где описывается, как Эней завоевывает сердце Дидоны, зная, что оставит ее, и потому совесть его нечиста. Очевидно, Гёте уже сейчас знает, что покинет Фридерике, не знает этого только она. Два года спустя он пошлет Зальцману своего «Гёца» с просьбой передать его Фридерике, надеясь, что для нее будет утешением, что в пьесе неверный Вейслинген поплатился за измену Марии.

231

WA IV, 1, 262 (июнь 1771?).

232

WA IV, 1, 259 (июнь 1771?).

233

WA IV, 1, 261 (июнь 1771?).

В маскарадном переодевании проявилось умение Гёте играть «двойную роль: подлинную и идеальную». Это объясняется желанием приравнять свою жизнь к литературе, которая может быть и ярче, и значительнее, чем сама жизнь. В подобном олитературивании жизни – «этом юношеском стремлении сравнивать себя с героями романов» – он видит «наиболее понятную попытку возвыситься в собственных глазах, приобщиться к чему-то высшему» [234] . В «Поэзии и правде» Гёте признается, что всю любовную историю, разыгравшуюся в Зезенгейме, он не только изложил по образцу романа Оливера Голдсмита «Векфильдский священник», но и уже тогда переживал ее отдельные сцены через призму этого романа, который примерно в то же время ему и еще нескольким друзьям читал вслух Гердер. Когда он очутился в Зезенгейме и познакомился с пастором и его семьей, у него было такое чувство, будто «из вымышленного мира» он перенесся «в похожий, но действительный мир» [235] . Семья пастора, и в особенности мать и дочери, показались ему столь же открытыми, веселыми, искренними и умными, как и персонажи романа, хотя на их долю – хвала Господу! – выпало меньше страданий. В романе Голдсмита также не обошлось без маскарада: благодетель семьи, дядя подлого помещика, скрывает свое настоящее имя, выдавая себя за чудаковатого мистера Берчелла. Возможно, это и подтолкнуло Гёте к комедии с переодеваниями. Ему бы тоже хотелось видеть себя в роли благодетеля, однако после того как он оставил Фридерике, об этом нельзя было и мечтать. Лишь в его стихах, которые Фридерике бережно хранила всю свою жизнь, осталось приглушенное сияние этой любовной истории.

234

СС, 3, 391.

235

СС, 3, 361.

С этими стихотворениями рождается лирический поэт Гёте, свободный от рококо и анакреонтики лейпцигского периода. В них уже не слышно привычной игривости, нет ни мудреных выводов, ни нравственных наставлений, нет штампов, нет стереотипного томления и бахвальства. Чувствуется влияние Гердера: естественность, субъективная выразительность, безоглядное желание высказаться, задумчивость без зауми, простота, безыскусственная символика. В «Зезенгеймских песнях» (некоторые из них впервые были опубликованы в 1775 году в журнале Иоганна Георга Якоби «Ирис») Гёте кажется моложе, чем в своей ранней лирике лейпцигских лет. Это были стихи, написанные по конкретному поводу, по следам личных переживаний. Изначально они действительно были адресованы только Фридерике. Он посылал их ей из Страсбурга, но, вероятно, некоторые из них, как это часто бывало, сочинял экспромтом непосредственно в Зезенгейме. Отдельные стихотворения были предназначены для сиюминутного исполнения, как, например, «Майская песня»:

Как все ликует, Поет, звенит! В цвету долина, В огне зенит! <…> Ты все даришь мне: В саду цветок, И злак на ниве, И гроздный сок!.. Скорее, друг мой, На грудь мою! О, как ты любишь! Как я люблю! [236]

Зимой 1770–1771 года они расстались. Бывший любовник вспоминает первую встречу, первую совместную игру в фанты:

236

С, 1, 76–77.

Ликует сердце, бьют куранты! Ее любовь я выиграл в фанты — Теперь она навек моя! Восторг, дарованный судьбою, — Сейчас и завтра быть с тобою, Пусть лишь достоин буду я! [237]

Он обещал приехать весной 1771 года, и Фридерике, судя по всему, часто напоминала ему об этом в письмах.

Вернусь я, золотые детки, Не усидеть мне, видно, в клетке Глухого зимнего житья. У камелечка мы присядем, На сто ладов веселье сладим, Как божьих ангелов семья. Плесть будем малые веночки, Цветочки связывать в пучочки, Ребенком стану с вами я [238] .

237

MA 1.1, 158.

238

СС, 1, 72.

Приближается весна, и он посылает ей собственноручно разрисованную ленту и маленькое стихотворение, в котором снова слышны отголоски анакреонтической лирики:

И цветочки, и листочки Сыплет легкою рукой, С лентой рея в ветерочке, Мне богов весенних рой. Пусть, зефир, та лента мчится, Ею душеньку обвей [239] …

Интересно было бы узнать, когда именно возникло стихотворение, более поздний вариант которого (1789 или 1810 год) носит название «Свидание и разлука»: тема встречи и расставания предстает в нем в неразрывном соединении.

239

СС, 1, 73.

Душа в огне, нет силы боле, Скорей в седло и на простор! Уж вечер плыл, лаская поле, Висела ночь у края гор. Уже стоял одетый мраком Огромный дуб, встречая нас; И тьма, гнездясь по буеракам, Смотрела сотней черных глаз. Исполнен сладостной печали, Светился в тучах лик луны, Крылами ветры помавали, Зловещих шорохов полны. Толпою чудищ ночь глядела, Но сердце пело, несся конь, Какая жизнь во мне кипела, Какой во мне пылал огонь! В моих мечтах лишь ты носилась, Твой взор так сладостно горел, Что вся душа к тебе стремилась И каждый вздох к тебе летел. И вот конец моей дороги, И ты, овеяна весной, Опять со мной! Со мной! О боги! Чем заслужил я рай земной? Но – ах! – лишь утро засияло, Угасли милые черты. О, как меня ты целовала, С какой тоской смотрела ты! Я встал, душа рвалась на части, И ты одна осталась вновь… И все ж любить – какое счастье! Какой восторг – твоя любовь! [240]

240

СС, 1, 75–76.

Пять лет спустя, во время второго швейцарского путешествия, в сентябре 1779 года Гёте снова посетил семью пастора Бриона в Зезенгейме. Он видит карету, довольно неудачно расписанную им еще тогда, на глаза ему попадаются списки песен, которые он «сотворил». В дом зовут гостей, приходит и цирюльник, у которого он брился. Во всех, как с некоторым самодовольством замечает Гёте, жива память о нем. После этого второго посещения он покидает Зезенгейм с чувством, что теперь он снова «может с удовольствием думать об этом уголке земли и жить в мире с духами прошлого» [241] . Действительно ли это было так, остается только гадать. После смерти Фридерике ее сестра, у которой та, так и не выйдя замуж, проживала последние десять лет, сожгла письма Гёте.

241

В письме к Шарлотте фон Штейн: WA IV, 4, 67 (25.9.1779). См. пятнадцатую главу.