Гёте. Жизнь как произведение искусства

Отношения между Гёте и Гердером испортились, и только через два года их дружба возобновилась.

В кругу «чувствительных душ» Гёте называли «странником» [340] . Он и в самом деле часто, при любой погоде, шел из Франкфурта в Дармштадт пешком. Во время одного из таких пеших походов возникла «Песнь странника в бурю» – свободное, смелое стихотворение, не укладывающееся ни в один из существующих размеров. «Я со страстью распевал эту полубессмыслицу, идя навстречу уже разразившейся неистовой буре» [341] .

340

СС, 3, 439.

341

Там же.

Если сравнить это стихотворение, которое ходило в списках среди друзей, но опубликовано было лишь в 1815 году, с поэтическими забавами в кругу «чувствительных душ», то нетрудно увидеть, как далеко ушел Гёте от изящного, амурного рококо. В «Песни странника в бурю» мы видим дикость и хаос, воссозданные средствами поэзии. Ее энергичный протест уже предвосхищает тональность «Прометея»:

Кто храним всемощным гением, Ни дожди тому, ни гром Страхом в сердце не дохнут. Кто храним всемощным гением, Тот заплачку дождя, Тот гремучий град Окликнет песней, Словно жаворонок Ты там в выси [342] .

342

СС, 1, 79.

Это «Кто храним всемощным гением» повторяется многократно, как заклинание, как утверждение, просьба, желание, требование. Кто этот «гений»? Гёте взывает к греческому пантеону: Феб или Аполлон, бог солнца, тепла и песни; отец Бромий – еще одно имя Дионисия, бога вина, плодородия и дурмана; наконец, Юпитер – царь богов Зевс. Все эти вплетенные в стихотворение призывы и вызовы подслушаны у Пиндара, которого Гёте открыл для себя благодаря Гердеру и которого он пытался также переводить. «Отныне я живу в мире Пиндара, – пишет он в июле 1772 года Гердеру. – Впрочем, когда он выпускает в облака одну стрелу за другой, я по-прежнему стою без дела и глазею» [343] . Теперь он уже не «глазеет», а сам целится в богов, скрывающихся за облаками. Однако боги Пиндара могу помочь ему лишь в том случае, если он сам поможет себе, если поверит в собственные силы. «Гений», к которому он взывает, – это в конечном счете его собственная гениальность. И какую бы судьбу ни уготовили ему боги, он не позволит сбить себя с пути к поставленной цели:

343

WA IV, 2, 15–16 (середина июля 1772).

Скудный дух! Там, над холмами, Горняя мощь! Но пыл иссяк: Вот он, очаг мой! К нему б добраться [344] .

Это последняя строфа, где, в отличие от плавных взмахов начальных строф, чувствуется прерывистое дыхание. Нельзя забывать, что, если верить Гёте, стихотворение возникло в пути. «Добраться» в самом конце звучит отнюдь не героически: здесь слышится ирония по отношению к патетическим возгласам в самом начале. После напряжения всех сил наступает усталость – от проделанной дороги и от дерзкого замысла состязаться с самим Пиндаром. Ритм стихотворения словно повторяет прерывистое чередование усилий в борьбе против ветра и непогоды. Об Анакреоне поэт вспоминает с презрением, ибо этот странник «с кротким голубем на простертой руке» был побежден «богом, бурей дохнувшим» [345] .

344

СС, 1, 81.

345

СС, 1, 80.

Так, насквозь промокший под дождем и измотанный ветром, Гёте из Франкфурта пешком приходил к ценителям анакреонтики в Дармштадт или же из Дармштадта во Франкфурт, где он часто заходил в трактир на Фаргассе погреться.

Между тем во Франкфурте странник Гёте освоил ремесло рецензента. Тот, кто впоследствии писал: «Убейте его, собаку! Он рецензент» [346] , сам стал таковым. Как уже упоминалось выше, Мерку удалось привлечь его к работе во «Франкфуртских ученых известиях». С новым редактором издание в корне изменилось: от автора теперь ждали не поучительной философии и скучных морализаторских комментариев, а решительной, беспощадной критики. Высказываемые мнения, в духе меняющейся эпохи, могли быть сугубо личными и пристрастными.

346

MA 1.1, 224.

Юмор вместо педантичности – такой подход пришелся Гёте по вкусу. Уже в первой своей рецензии, в которой он в пух и прах разнес немецкое подражание «Сентиментальному путешествию» Лоренса Стерна, он берет необычный для традиционной критики тон: «Мы, полицейские служащие литературного суда <…>, пока сохраним жизнь господину Прецептору [автору рецензируемого сочинения]. Но ему все же придется отправиться в работный дом, где все никчемные, несущие чепуху писатели трут на терке европейские корни, перебирают варианты, подчищают записи, сортируют Тироновы значки, кроят указатели и занимаются другим полезным ручным трудом» [347] . С трагедией некого Пфойфера он расправляется одной-единственной фразой: «Возможно, в жизни господин Бенигнус Пфойфер – отличный человек, но этой скверной пьесой он навсегда опозорил свое имя» [348] . Пухлый том о «Нравственной красоте и философии жизни» нагоняет на рецензента скуку, и он называет его «убогой болтовней» [349] .

347

MA 1.2, 309.

348

MA 1.2, 337.

349

MA 1.2, 391.

По тексту рецензий видно, что написаны они быстро и легко – порой даже без знания рецензируемой книги, если критику достаточно было пробежать взглядом введение. Впрочем, иногда обязанности рецензента подталкивают его к более внимательному изучению, как, например, в случае с весьма влиятельной в то время эстетической теорией Иоганна Георга Зульцера, вышедшей под названием «Изящные искусства, их происхождение, истинная природа и наилучшее применение». В споре с Зульцером молодой Гёте пытается достичь ясности в собственном понимании эстетики.

Для общей теории изящных искусств, как пишет Гёте, время еще не пришло; пока все находится в состоянии брожения, а кроме того, творец и любитель искусств должен помнить о том, что «любой теорией он закрывает себе путь к подлинному наслаждению» [350] . Особенно яростно рецензент протестует против распространенного в то время и отстаиваемого Зульцером принципа, согласно которому искусство есть «подражание природе».

Здесь Гёте с полной уверенностью заявляет, что искусство и его произведения создают новую природу – искусственную, ни с чем не сравнимую, оригинальную, поражающую воображение. Искусству не нужно оценивать себя в сравнении с тем, что уже существует: оно должно оцениваться по своей собственной, внутренней правде. Таким образом, Гёте противопоставляет принципу подражания принцип творческого выражения.

350

MA 1.2, 398.

Поскольку принцип подражания касается не только предметной, материальной природы, но и сложившихся с течением времени образцов, критика этого принципа тоже имеет двоякое значение: искусство необходимо освободить не только от бездумного реализма, но и от традиционных форм. Сам Гёте попытался сделать это в «Гёце», а также в своей природной и любовной лирике.

Кто видит задачу искусства в подражании природе, так или иначе исходит из того, что природа добра и прекрасна. В этой связи Гёте цитирует Зульцера, который пишет, что в соприкосновении с природой мы черпаем «приятные впечатления», на что Гёте возражает: «Но разве бушующий шторм, наводнения, огненный дождь, подземный жар и смерть во всех ее проявлениях не столь же истинные свидетели вечной жизни, что и восход солнца над спелыми виноградниками и благоухающими апельсиновыми рощами?» [351]

351

MA 1.2, 399.

Гёте не может согласиться с тем, что красота есть свойство природы, которое в искусстве нужно всего лишь воспроизвести, повторить. В пылу спора Гёте бросается в другую крайность: изящные искусства не следуют «примеру природы», а, наоборот, противостоят ей. В этой связи молодой Гёте высказывает совершенно новаторскую для своего времени мысль: «И искусство есть не что иное, как сопротивление; оно возникает из стремления индивида удержаться вопреки разрушительной силе целого» [352] .

352

MA 1.2, 400.

Это дает рецензенту основание для смелых прогнозов относительно будущего культуры. Человечество, по мнению Гёте, занято тем, что возводит себе «дворец», чтобы за его «стеклянными стенами» спрятаться от мира. Культура как стеклянный дворец – именно так столетие спустя Достоевский будет описывать эпоху модерна. Гёте как бы между прочим предвосхищает его диагноз. В его рецензии уже угадываются и выводы, к которым придет Достоевский. Стеклянный дворец, этот искусственный мир, отвоеванный у природы, превращается в место беззаботности и комфорта. Следствием титанических усилий в борьбе с природой становятся роскошь и расслабленность, за которыми следует упадок. Человек, пишет Гёте, постепенно становится «все мягче и мягче» [353] . Как избежать упадка? У дерзкого рецензента и на это есть ответ. Поскольку искусство и культура обязаны своим возникновением сопротивлению природе, художник должен искать союзника в этой энергии сопротивления, а не беззаботно наслаждаться ее результатами. Таким образом, мы должны осознать все трудности, которые пришлось преодолеть художнику, и прочувствовать те силы, благодаря которым он смог это сделать. Только так можно усилить в себе творческий порыв, принуждающий уже природу платить человеку «дань» [354] , а не наоборот.

353

Там же.

354

MA 1.2, 402.