Гёте. Жизнь как произведение искусства

Такие высказывания выдают его сомнения в собственной правоте с точки зрения так называемого человека дела. Впрочем, они лишь изредка тревожат его душу, не владея ею целиком. Как правило, всеми его мыслями и чувствами владеет искусство. «Ведь человек по природе своей созидатель, – пишет он в статье о Страсбургском соборе, – и этот врожденный дар пробуждается в нем, коль скоро его существование обеспечено. Когда его не снедают заботы и страх, сей полубог, деятельный в своем покое, оглядывается в поисках материала, который он хочет оживить своим духом» [313] .

313

СС, 10, 14.

В этих пассажах уже прослеживаются очертания Прометея, которого Гёте избрал своим покровителем и гарантом ощущения всемогущества в искусстве. Вообще в письмах Гёте этого периода часто говорится о гении – в противоположность довольно презрительным замечаниям о попытках отца укоренить его в мещанском существовании. Однажды он пишет, что не противится им лишь потому, что уверен в своей силе: «Один рывок – и все эти семижильные лыковые канаты будут разорваны» [314] . Скрытую силу замечают в нем и другие. Как и следовало ожидать, разные люди реагируют на нее по-разному. Одним этот гениальный молодой человек кажется слишком легкомысленным, другие совершенно им очарованы – это прежде всего женщины, будь то невеста Гердера Каролина Флахсланд, или ее подружки фрейлины Генриетта фон Руссильон и Луиза фон Циглер, или Софи Ларош и ее дочь Максимилиана, впоследствии вышедшая замуж за Брентано. Все они грезят этим остроумным молодым человеком, который, в свою очередь, осыпает их стихами. Впрочем, мужчины, причем не только молодые, тоже находят его интересным. Секрет его привлекательности прост – Гёте подавал большие надежды. Иоганн Георг Шлоссер, с которым Гёте был знаком с юношеских лет и какое-то время дружил (до того как тот женился на его сестре Корнелии), писал Лафатеру, пытавшемуся, как и многие другие, завоевать его расположение: «Если он когда-нибудь будет счастлив, то сделает счастливыми еще тысячи людей, а если он так никогда и не найдет счастья, то навсегда останется метеором, на которого наши современники будут дивиться до бесконечности, а наши дети – согреваться его теплом. <…> нужна определенная сила духа, чтобы оставаться его другом» [315] .

314

WA IV, 2, 104 (15.9.1773).

315

VB 1, 51 (17.10.1773).

Иоганн Георг Шлоссер, как и Гёте, родился и вырос во Франкфурте, в семье юриста. Его отец был членом городского совета и шеффеном, а сын к осени 1771 года, когда Гёте, младше его на десять лет, только начинал свою адвокатскую карьеру, уже успел приобрести опыт и признание в этой сфере. Шлоссер грамотно и добросовестно выполнял свои должностные обязанности, но работа не приносила ему удовлетворения. Он не был бюрократом до мозга костей. Высшим приоритетом для него всегда оставалась любовь к правде, отчего он нередко страдал и в своей адвокатской практике: «Здесь какой-нибудь хитрый пройдоха исподтишка превращает мой невинный язык в инструмент скрытой неправды» [316] .

316

Цит. по: Bode 2,22.

Шлоссер был высокообразован и начитан, хорошо знал и переводил английскую, французскую и итальянскую литературу. Он и сам писал стихи на английском в стиле Поупа, эпиграммы на французском в духе Вольтера и итальянские арии в подражание Метастазио, а также пробовал свои силы в переводе «Илиады». Он был разносторонним любителем искусств и просвещенным моралистом с прагматичным чувством реальности, а кроме того, автором произведения под названием «Катехизис нравственного учения для деревенских жителей», принесшего ему определенную известность в политических кругах. В своем сочинении он дает советы по улучшению условий жизни в деревне. Их общая направленность – образование и просвещение, носителями которых должны были стать в том числе и духовные лица, освободившиеся от казуистических догм и посвятившие себя практическому гуманизму.

Гёте высоко ценил этот труд, вдохновивший его на написание в 1773 году небольшой повести под названием «Письмо пастора в *** к новому пастору в ***». В самом Шлоссере он ценил добросовестность и прагматичность, а также увлеченность искусством и науками. В качестве мужа для своей сестры он, впрочем, не был доволен его кандидатурой. Для этой роли тот казался ему слишком закрытым, холодным, расчетливым, а в рели гиозных вопросах, наоборот, излишне фанатичным, однако, скорее всего, как он сам признается в «Поэзии и правде», Гёте просто ревновал. Но об этом позже.

Как состоявшийся адвокат, Шлоссер отдавал Гёте некоторые свои дела, чтобы облегчить ему начало служебной карьеры. Кроме того, именно благодаря Шлоссеру Гёте смог познакомиться со всей подоплекой судебного процесса над детоубийцей Сюзанной Маргаретой Брандт, которую 14 января 1772 года публично казнили через обезглавливание мечом. Это событие взбудоражило весь город – к тому времени казни уже стали редкостью.

Для Гёте этот процесс и эта казнь стали тем личным опытом, который лег в основу трагедии Гретхен в «Фаусте». К работе над ним Гёте приступил уже в начале 1770-х годов. Так получилось, что Гёте был тесно связан с этим событием: как удалось выяснить биографу Эрнсту Бойтлеру, в судебное разбирательство были вовлечены многие его родственники и знакомые. Помимо Шлоссера, выступавшего в роли адвоката, в процессе участвовал и дядя Иоганн Йост Текстор: именно ему как одному из членов суда было поручено узнать у исполнителя наказания, сможет ли тот обезглавить осужденную одним ударом меча, а Шлоссер по поручению этого самого исполнителя наказания подавал прошение о том, чтобы палачом был назначен его сын. Городской писарь, писавший объявление о розыске, в свое время служил гувернером в доме Гёте. Врач Иоганн Фрид рих Метц, обследовавший и сопровождавший детоубийцу вплоть до ее казни, был другом семьи, в 1769 году лечил больного Гёте и пробудил в нем интерес к алхимическим опытам. С верховным судьей, который перед казнью совершил символическое преломление жезла над головой преступницы, Гёте также был хорошо знаком: с ним судьба свела его в связи с историей с Гретхен, когда против его возлюбленной и ее сомнительных друзей было начато судебное разбирательство.

В руки Гёте попали копии отдельных частей протокола этого дела. Гёте читал признание детоубийцы и знал все подробности происшедшего, которые нашли отражение в трагедии Гретхен. Отцом убитого ребенка, по словам Брандт, был ученик ювелира, останавливавшийся на постоялом дворе по пути в Россию. «Каков ловкач! // Ему свободней дышится вдали отсюда. Он сбежал» [317] , – пишет Гёте в одном из первых вариантов «Фауста». По утверждению осужденной, мужчина дал ей выпить колдовского зелья, и она уступила ему. В соблазнении Гретхен в «Фаусте» также замешано магическое зелье. Детоубийца уверяла, будто действовала по наущению дьявола. В трагедии Гёте дьявол – Мефистофель.

317

MA 1.2, 177.

Исследователи по-прежнему гадают, какие сцены «Фауста» были написаны первыми. Возможно, Эрнст Бойтлер прав в своем предположении, что первыми появились сцены в тюремных застенках, написанные под еще свежим впечатлением от судебного процесса и казни детоубийцы. Фактическая темница в башне старых ворот церкви Святой Екатерины, где ждала своей смерти Брандт, находилась в гнетущей близости – всего в каких-то двухстах метрах – от дома на Хиршграбен.

Гёте присутствовал на мрачной церемонии казни и видел, как верховный судья в красной мантии в сопровождении палача и его оруженосцев привел осужденную, как ее под бой башенных часов сопроводили в «каморку бедных грешников», как накрыли стол для последнего обеда, во время которого судьи, палач и его помощники, охрана и священники ели с отменным аппетитом, а осужденная лишь выпила глоток воды, как процессия с солдатами и церковниками во главе с несмолкающими песнопениями и молитвами прошла по городу, как осужденную на смерть связали на месте казни, как ей обнажили шею и как «под возгласы духовных лиц» ей «одним ударом благополучно снесли голову» [318] . На площади собрался почти весь город – все хотели поглазеть на этот спектакль возмездия. Вот соответствующая сцена из «Фауста»:

318

Цит. по: Beutler, 98.

На улице толпа и гомон, И площади их не вместить. Вот стали в колокол звонить, И вот уж жезл судейский сломан. Мне крутят руки на спине И тащат силою на плаху. Все содрогаются от страха И ждут, со мною наравне, Мне предназначенного взмаха В последней, смертной тишине! [319]

Еще полгода назад в квалификационном сочинении на звание лиценциата в Страсбурге Гёте в своем 53-м тезисе, в духе того времени, оправдывает смертную казнь. В то же время в 55-м тезисе он ловко уходит от вопроса о том, «заслуживает ли смертной казни женщина, убившая только что рожденного ею ребенка», сославшись на то, что в данном случае речь идет о «спорном вопросе» [320] . Какое мнение Гёте высказал на устном обсуждении, мы не знаем. В трагедии Фауст хочет спасти возлюбленную из рук карающего правосудия. Он обрушивается на Мефистофеля – этого злого духа, которого винит во всем, что произошло. «Под замком, как преступница, осужденная на муки, – она, несравненная, непорочная! <…> А ты тем временем увеселял меня своими сальностями и скрывал ужас ее положения, чтобы она погибла без помощи» [321] . На что Мефистофель отвечает: «Она не первая». Фауст: «Не первая! Слышишь ли ты, что говоришь? <…> Меня убивают страдания этой единственной, а его успокаивает, что это участь тысяч». Впрочем, Фауста тоже не волнует «участь тысяч»; он хочет спасти от наказания лишь ту единственную, в чьей участи виноват сам. Но Гретхен ищет спасения через наказание: «Я покоряюсь Божьему суду» [322] . И обращаясь к Фаусту: «Вы, ангелы, вокруг меня, забытой, // Святой стеной мне станьте на защиту! // Ты, Генрих, страх внушаешь мне». И хотя само наказание не ставится под сомнение, и реплика Мефистофеля «она осуждена на муки» [323] подтверждает его неизбежность, все же не случайно автор смотрит глазами осужденной Гретхен на ее возлюбленного, который выходит сухим из воды. Он восклицает: «Я остаюсь с тобой!» – но Мефистофель тащит его прочь – к новым приключениям или к гибели, пока еще неясно. Просто бежать вперед, не оглядываясь назад. Такой же настрой владел и молодым Гёте, когда тот писал Зальцману: «Мои друзья должны простить меня, но меня столь сильно влечет вперед, что я редко могу заставить себя перевести дыхание и оглянуться назад» [324] .

319

СС, 2, 179.

320

MA 1.2, 556, перевод с латинского в примечании: MA 1.2, 916.

321

СС, 2, 169–170.

322

СС, 2, 180.

323

Там же.

324

WA IV, 2, 8 (28.11.1771).

Следствием волнений вокруг этого процесса и казни детоубийцы, вероятно, стало и то, что Гёте отклонил предложение страсбургского юридического факультета теперь уже на возмездной основе все же защитить диссертацию и стать доктором юридических наук. У него пропала охота «становиться доктором», пишет он Зальцману, настолько «надоела вся эта практика, и теперь я лишь видимости ради выполняю свой долг» [325] .

В конце декабря 1771 года Гёте через своего будущего зятя Георга Шлоссера знакомится с дармштадтским высокопоставленным чиновником Иоганном Генрихом Мерком. В «Поэзии и правде» Гёте пишет о нем как о «своеобразном человеке, имевшем огромное влияние» [326] на его жизнь.

325

WA IV, 2, 1 (конец августа 1771?).

326

СС, 3, 426.

Как и Шлоссер, Мерк был одновременно бюрократом и литератором. В Гёте он был заинтересован, поскольку хотел привлечь его в качестве автора «Франкфуртских ученых известий», где с 1772 года Мерк был главным редактором. Эта газета, выходившая трижды в неделю, должна была стать обновленным продолжением старой «Франкфуртской ученой газеты», которая из-за своего сухого, академичного стиля была мало кому интересна. Мерк должен был вдохнуть жизнь в новое издание, привлечь новых рецензентов и завоевать широкую, неравнодушную к литературе аудиторию. Для этого он воспользовался своими связями в литературной среде, и ему удалось привлечь именитых авторов, в частности, Гердера. Но он искал и неизвестные публике таланты. Шлоссер обратил его внимание на Гёте.