Гёте. Жизнь как произведение искусства

Принятая во Франкфурте правовая практика не предусматривала устных препирательств. Адвокаты, представляющие тяжущиеся стороны, вели процесс в письменном виде. Уже в первом деле, порученном Гёте, произошла курьезная история. Адвокатом противной стороны был школьный друг Гёте Моорс, который приступил к адвокатской службе на полгода раньше. Оба они, по всей видимости, с удовольствием, вели это дело и так распалились, что уже не просто представляли интересы своих клиентов, но и совершенно слились с ними и от их имени обменивались оскорблениями и ругательствами. В конце концов процессуальные документы оказались настолько далеки от сдержанного канцелярского стиля, что суд объявил выговор обоим адвокатам в связи с «непристойной манерой письма, способной вызвать лишь ожесточение и без того разозленных сторон» [260] . Иоганн Георг Шлоссер также предупреждал Гёте о возможных последствиях. Когда тот прочитал ему одно из заявлений и с гордостью сообщил, что клиент был очень доволен, Шлоссер заметил: «В этом ты проявил себя скорее как писатель, чем как адвокат; никогда не нужно спрашивать, понравится ли заявление клиенту – оно должно понравиться судье» [261] . Суду не понравились поданные Гёте иски, которые он писал с таким энтузиазмом, и только благодаря тому, что ответы противной стороны были составлены с не меньшим рвением, иск клиента Гёте был удовлетворен.

260

MA 1.2, 919.

261

Цит. по: Bode 2, 36.

В центре этого процесса стояло весьма запутанное дело о наследстве. Для нас интерес представляет лишь адвокатский стиль Гёте, который характеризует возражения ответчика как ответ «сварливой разгневанной бабы, <…> чей воспаленный мозг, неспособный спорить разумно и обоснованно, переходит на бранные слова» [262] . В образных и дерзких выражениях отрицается юридическая компетентность другой стороны: «Гора родила мышь: после того как глубоко сокрытая ученость долго-долго тужилась в родовых муках, из нее выскочило несколько смехотворных определений из справочника, свидетельствуя о своей матери. Пусть себе бегут!» [263] Это, очевидно, камень в огород Моорса – представителя второй стороны. Моорс, судя по всему, тоже отвечал в грубых выражениях, потому что в повторном иске Гёте пишет: «Тот же реестр ругательств, что украшал предыдущий документ, красуется и в этом <…>. Наглость и низость звучат в каждой строчке <…>. На что можно надеяться с таким противником? Переубедить его? Мое счастье, что никто от меня этого не ждет. Помочь слепорожденному прозреть – это сверх человеческих сил, а удерживать безумцев в разумных пределах – дело полиции» [264] .

262

MA 1.2, 558.

263

MA 1.2, 564.

264

MA 1.2, 568.

Для Гёте эта юридическая ролевая игра – упражнение, помогающее ему в его литературной игре, ибо в это же время, в ноябре и декабре 1771 года, он пишет историческую пьесу под названием «История Готфрида фон Берлихингена с железной рукой». Эта первая версия драмы, которая полтора года спустя будет опубликована и в одночасье сделает его знаменитым на всю Германию драматургом. В ходе судебного процесса он играет одну-единственную роль – роль своего клиента. В пьесе ролей много, и ему удается разделиться и прочувствовать их все. Каждой роли ему нужно отдать часть себя, однако ближе всех ему, безусловно, Гёц.

Замысел этой пьесы возник у Гёте еще в Страсбурге, после того как он прочитал автобиографию исторического Гёца – рыцаря эпохи Реформации и крестьянских войн, запутавшегося в бесконечных распрях. Необузданное, свободное, не гнушающееся грабежей и разбоя рыцарство в то время находилось в упадке. В этом смысле Гёц не был выдающимся или оригинальным персонажем, но Гёте сделал его таковым. Он понял, что с его помощью сможет изобразить весь этот погибающий мир. Это был тот самый духовный мир XVI века, с которым Гёте познакомился во время своих алхимических и каббалистических опытов в долгие месяцы болезни в 1769 году. Гердер тоже грезил этой эпохой с ее великими людьми – Лютером, Ульрихом фон Гуттеном, Дюрером. В глазах Гёте легендарная фигура Фауста принадлежала к этому кругу выдающихся личностей, проявивших себя в то время, когда старая империя развалилась, духовное единство дало трещину, и открылось пространство для людей сильных, оригинальных и в высшей степени индивидуальных. Таким человеком ему виделся и Гёц – пример «сурового, доброго и самоуправного человека, жившего в дикие, анархические времена» [265] .

265

СС, 3, 348.

В «Гёце» Гёте зачаровывает примерно то же, что в наши дни зачаровывает в американских вестернах: романтический взгляд в канувший в прошлое мир, где отдельный человек еще что-то значит, где полный сил герой может постоять за себя и еще не поступился своей независимостью в пользу неких институтов, обеспечив бoльшую безопасность, но при этом утратив собственное величие. Фигуру Гёца Гёте создает как противовес модерну, про который Шиллер так верно сказал, что он делает человека маленьким, чтобы затем добиться от него чего-то большего: человеческий род выигрывает, тогда как каждый человек в отдельности проигрывает. Гёц и есть этот большой отдельный человек, обреченный на гибель.

В «Патриотических фантазиях» Юстуса Мёзера Гёте наталкивается на оправдание старого кулачного права («кто сильнее, тот и прав»), которое находит живейший отклик в его душе, поскольку сулит избавление от ненавистных юридических дебрей. От кулачного права, этого спасительного и простого решения, он приходит к Гёцу, который симпатичен ему как раз потому, что не желает подчиняться всеобщему принижению, а, как он говорит в пьесе, «подчинен лишь императору» [266] . Однако досадная и, по всей видимости, неизбежная трудность заключается в том, что между высшими инстанциями – богом, императором – и личностью вклинивается общественный механизм, усложняя и запутывая их отношения. Гёц презирает бесчинство любых посредников, но это его и губит. Впрочем, и в своем поражении он чувствует себя независимым. Общество может его сломать, но не способно изменить. Он остается верен себе. Таким видит Гёте своего рыцаря с железным кулаком, и таким, возможно, хотел бы быть он сам.

266

СС, 4, 22.

Чтение Шекспира, как можно судить по речи ко Дню Шекспира, написанной примерно в одно время с «Гёцем», также пробуждало сочувствие к таким одиночкам «колоссальных масштабов» [267] , к проигравшим героям несломленной воли. Своим «Гёцем» он хотел, подобно Шекспиру, достичь той «скрытой точки», «где вся своеобычность нашего Я и дерзновенная свобода нашей воли сталкиваются с неизбежным ходом целого» [268] .

Гёц – это не тот герой свободы, который позднее выйдет на сцену в пьесах Шиллера, в частности, в образе маркиза Позы в «Доне Карлосе». В глазах Гёте герой не тот, кто требует политической свободы, а тот, кто этой свободой дышит и живет. Для Гёца свобода – это не столько проблема сознания, сколько аспект бытия.

267

СС, 10, 263.

268

Там же.

К этому свободному бытию хочет быть причастен и сам молодой автор: «В нас есть ростки тех заслуг, ценить которые мы умеем» [269] . В сочинительстве перед ним разворачивается мир, который, словно воронка, засасывает его внутрь. Тот, каким он хочет себя видеть, по его же воле действует в пространстве воображаемого, даруя автору ни с чем не сравнимое ощущение безграничности: «…я живо чувствовал, что мое существование умножилось на бесконечность» [270] . Иначе и быть не может, поскольку и тот мир, что наносит поражение Гёцу, – тоже порождение всемогущественной фантазии автора. К этому миру принадлежит, в частности, Адельберт фон Вейслинген, который бросает сестру Гёца Марию и переходит на сторону врага. У него тоже есть некоторые черты автора, бежавшего от своей Фридерике. А что касается красавицы Адельгейды, плетущей интриги против Гёца, то здесь Гёте признается, что едва ли не «сам в нее влюбился» [271] . Стало быть, когда существование «умножается на бесконечность», это в полной мере относится и к враждебной по отношению к Гёцу реальности. Фантазия автора живет в Гёце, но в то же время выходит за поставленные ему рамки. Выступая в роли автора мировой истории как спектакля, он управляет и «тем неизбежным ходом целого», которому вынужден подчиниться Гёц. На примере Шекспира молодой Гёте понял, что отличает великого драматурга от посредственного: великий драматург отождествляет себя не только с главным героем – он за каждым признает право на жизнь. Отрицательные персонажи присутствуют в пьесе не только ради контраста. Только так театр может превратиться в «чудесный ящик редкостей», где «мировая история, как бы по невидимой нити времени, шествует перед нашими глазами» [272] .

269

СС, 10, 262.

270

Там же.

271

СС, 3, 483.

272

СС, 10, 263.

Стать преемником Шекспира – весьма честолюбивое намерение. Молодой Гёте верит в свои силы. Он пишет Зальцману в Страсбург: чтобы его жажда деятельности «не гудела в нем, силясь вырваться наружу», он весь свой «гений» бросает на работу над этой пьесой. При этом наслаждается «той силой, которую я чувствую в себе самом». С «рассеянной страсбургской жизнью» должно быть покончено [273] .

Решительно, без плана и предварительных набросков, он приступает к работе. В эти дни для него очень важна его сестра. До этого он так подробно рассказывал ей о своем замысле, что в конце концов терпение Корнелии лопнуло, «и она взмолилась: хватит растекаться в словах, пора уже закрепить на бумаге все, что так отчетливо представляется воображению» [274] . Итак, он начинает работать – стремительно и воодушевленно. По вечерам он читает ей написанное за день. Она не скупится на похвалы, но выражает сомнение в том, что брату хватит упорства. Сможет ли он закончить начатую пьесу? Эти сомнения еще больше его подстегивают. Теперь, продолжая работать над «Гёцем», он доказывает ей – и себе самому, – что способен на многое: «Итак, я прямиком шел к цели, не оглядываясь ни назад, ни вправо или влево, и через шесть недель уже с радостью держал в руках сброшюрованную рукопись» [275] .

273

WA IV, 2, 7 (28.11.1771).

274

СС, 3, 481.

275

СС, 3, 482.

То, что он не оглядывался «ни назад, ни вправо или влево», означает, помимо усердной работы, еще и пренебрежение принятыми эстетическими правилами единства места, времени и действия. В пестрой, не столько драматической, сколько эпической череде сцен одно место действия сменяет другое: трактир, лес, замок Гёца, епископский дворец в Бамберге, военный лагерь, ратуша Гейльброна, Аугсбургский рейхстаг, цыганское кочевье, тайное судилище. Время не течет равномерно, а то торопится, то тянется, то движется скачками. Если сопоставить эти сцены с этапами жизни исторического Гёца, то получится, что описываемые события охватывают несколько десятилетий. Это видно и по Георгу, который по ходу пьесы вырастает из мальчика в молодого человека и оруженосца Гёца. Основное действие – противостояние Гёца и Вейслингена – переплетается с многочисленными побочными линиями, которые отчасти отображены в действии, а отчасти даны лишь в пересказе. Пока Гёте полагается на фантазию, давая ей простор в развитии отдельных линий и характеров и еще не заботясь о единстве целого. Вот почему у этой истории несколько смысловых центров, но отсутствует кульминация.

В отношениях между Гёцем и Вейслингеном можно насчитать целых три поворотных момента. В самом начале Гёц с верными ему людьми устраивает засаду и захватывает при дворе бамбергского епископа Адельберта фон Вейслингена – в прошлом друга юности, а теперь соперника при дворе. Гёц по-доброму обходится с пленным, старается завоевать его расположение и достигает в этом успеха. Вейслинген переходит на сторону Гёца и обручается с его сестрой Марией. Это первый поворотный момент. Вернувшись в Бамберг, он не может устоять перед чарами обольстительной красавицы Адельгейды – второй поворотный момент. Когда Гёц встает во главе восставших крестьян, то именно Вейслинген должен вынести ему смертный приговор. Уступив мольбам Марии, он этого не делает – и это третий поворотный момент, который, впрочем, уже мало что меняет в жизни Вейслингена, так как Адельгейда к тому моменту предпочла ему наследника престола и потому приказывает отравить Вейслингена. Она же выносит ему приговор: «От века ты один из тех несчастных, что не имеют сил ни для злых дел, ни для добрых» [276] .

276

MA 1.1, 494.