Гёте. Жизнь как произведение искусства

Так Гёте реагирует на общественные изменения, характерные для эпохи ненасытной жажды чтения и графомании, которую Шиллер назвал «веком бездарных борзописцев». Литература становится важной общественной силой. За пятьдесят лет, с 1750 по 1800 год, вдвое выросло число тех, кто умел читать, – к концу столетия они составляли почти четверть населения. Меняются и читательские предпочтения. Теперь уже читают не одну книгу – чаще всего Библию – несколько раз, а несколько книг одновременно. Книжный рынок заполняют произведения, созданные не для вдумчивого чтения, а для «проглатывания». Это порождает сомнения нравственного толка: не скрывается ли под маской морального воспитания пропасть нравственного падения? Отныне и молодые люди, едва окончившие школу, предаются волнующим фантазиям, о которых их воспитатели не могли и мечтать. После публикации «Вертера» Гёте на собственном опыте смог убедиться во власти литературы и ее морализирующих противников: кто сеет ветер, пожнет бурю. Но, вопреки всем предостережениям, жажда чтения распространяется в обществе подобно эпидемии. Недостатка в книгах нет, время для чтения крадут у сна.

Германию, даже по сравнению с другими европейскими странами, охватила настоящая читательская лихорадка. Здесь нет метрополии, нет крупного общественного центра, и люди живут в своих нишах, в своем ограниченном пространстве, разобщенные и никак не связанные друг с другом. В этой ситуации отсутствия большого общества люди начинают искать воображаемого общения в книгах. То, о чем в Англии, нации мореплавателей, могут поведать искатели морских приключений, а во Франции – свидетели великих исторических событий, немецкая публика переживает лишь в литературе. Еще в 1780 году Гёте отмечал, что «все необычное почтенная публика знает только благодаря романам» [1152] . Сетования на необузданную страсть к сочинительству Гёте вкладывает в уста Вильгельма Мейстера: «Никто не имеет понятия, как много люда пишут!» [1153] Пусть это даже не романы, а только письма и дневники, которые впоследствии можно издать отдельной книжкой. Все хотят увидеть свой текст напечатанным – это лучшее доказательство того, что человек живет и созидает. «В моем нынешнем кругу тратят на то, чтобы сообщить родным и друзьям о своих занятиях, почти столько же времени, сколько на сами эти занятия» [1154] .

1152

WA IV, 4, 311 (11.10.1780).

1153

СС, 8, 69.

1154

Там же.

В результате возросшего интереса к чтению и писательству жизнь и литература становятся ближе друг к другу. Чувствительность 70-х годов XVIII века началась именно с отражения пульса жизни в литературе. С другой стороны, читателю становится любопытно узнать, чем и как живут авторы. В «век гениев» возникает культ звезд. Писатели разыгрывают свою жизнь как спектакль, она становится частью их творчества, еще одним произведением. На Гёте смотрят как на живое воплощение Вертера, а Шиллер вызывает некоторое разочарование, поскольку совершенно не похож на разбойника. В жизни люди повторяют те чувства, о которых прочитали в книгах. Они влюбляются, ревнуют, дружат, устраивают политические волнения – делают все, что делают герои романов. Литература становится главным средством коммуникации в реальности: в ее зеркале жизнь приобретает ценность, полноту, драматизм и настроение. Особенно много извлекло из этого молодое поколение романтиков: Людвиг Тик сетует на то, что оно целиком и полностью сделано из литературы, а Клеменс Брентано убежден, что чтение романов определяет поведение людей в реальной жизни. Влияние литературы и театра на действительность – одна из важнейших тем «Вильгельма Мейстера», романа, который именно поэтому в скором будущем будет считаться настоящим зеркалом эпохи.

В это время, видя, что литература занимает главенствующую позицию в сфере информации и коммуникации, издатели «Ор» ставят перед собой задачу развивать литературный вкус и повышать духовный уровень публики, вместо того чтобы приспосабливаться к существующим предпочтениям. Состав редакционной коллегии – Шиллер, Вильгельм фон Гумбольдт, Фихте, Вольтман и Гёте – был многообещающим. Еще до выхода первого номера на журнал подписались две тысячи человек – по тем временам впечатляющая цифра. Издатель Котта платил самые высокие гонорары, благодаря чему многие известные авторы выразили готовность к сотрудничеству. Все свидетельствовало о том, что проект будет успешным и престижным.

Первый номер открывало своеобразное поэтическое приветствие, написанное Гёте по просьбе Шиллера, который, впрочем, был не вполне доволен результатом, так как высокие амбиции издания здесь преподносились с долей иронии, ибо, с точки зрения Гёте, критики «века бездарных борзописцев» – тоже дети своего времени:

Каждый читает теперь, а иные читатели даже, Книгу едва пролистав, за перо хватаются в спешке, <…> Ты же велишь мне, мой друг, написать о писательстве нечто, Пишущих множа число, и открыто сказать мое мненье, Чтобы о нем и другой тоже высказал мненье и дальше Эта катилась волна без конца и все выше вздымалась [1155] .

1155

СС, 1, 235.

В том же номере «Ор» Шиллер начинает печатать свои «Эстетические письма», где развивает идею совершенствования человека благодаря свободной игре искусства. Во вступительном стихотворении Гёте есть отсылка и к этому направлению:

Духом высокий мой друг! Человечеству блага желаешь Ты, <…> Если по правде сказать, вот как думаю я: человека Лепит жизнь, а слова не так-то много и значат… [1156]

1156

СС, 1, 236–237.

Шиллеру было неприятно это читать, так как сам он верил в силу художественного слова. «Человечество лишилось своего достоинства, – говорится в “Письмах об эстетическом воспитании человека”, – но искусство спасло его. <…> Прежде чем истина успеет послать свой победный свет в глубины сердца, поэзия уже подхватила ее лучи, и вершины человечества уже будут сиять, в то время как влажная ночь еще покрывает долины» [1157] . Искренний пафос Шиллера не оставляет Гёте равнодушным: «Присланную мне рукопись я прочитал тотчас же и с большим удовольствием; я проглотил ее залпом» [1158] . Однако по некоторому размышлению он понимает, что все же не может разделить эту веру в грандиозные возможности искусства повлиять на общество. Ему кажется, что Шиллер слишком многого ждет от искусства, а именно внутреннего перерождения всего человека, который в результате обретает способность быть свободным. Искусство, по Шиллеру, должно осуществить революцию в мышлении и восприятии и тем самым улучшить то, что не смогла исправить революция политическая, которая лишь обнажила варварскую сущность не скованного условностями человека.

1157

Schiller V, 594.

1158

Переписка, 1, 61.

В отношении диагноза негативных последствий революции Шиллер и Гёте были единодушны, различными были предложения касательно терапии. Это различие наметилось уже в первом письме и еще четче обозначилось в «Разговорах немецких беженцев» – первом прозаическом тексте Гёте для «Ор», где его суть, впрочем, по-прежнему выражена иносказательно.

Шиллер представлял себе начало их совместной публицистической деятельности оглушительным, как удар в литавры, и был несколько разочарован, получив вместо этого обрамляющее повествование для серии будущих, еще даже не написанных новелл. Герои этих рассказов – небольшая компания немецких аристократов, которые во время наступления революционных французских войск бежали на другой берег Рейна, а теперь оживленно обсуждали «за» и «против» революции, хотя все они, безусловно, были пострадавшей стороной. Несмотря на общую беду, они никак не могут поладить между собой, ссорятся и бранятся, из чего можно заключить, что среди разгоряченных политических противников хорошие манеры и вежливость уже не играют никакой роли. Многие в этом обществе «поддавались неодолимому побуждению причинить боль другим» [1159] , ибо всем казалось, что их личные взгляды в то же самое время отражают интересы всего человечества. Тайный советник – сторонник старого режима – доходит до того, что надеется увидеть всех членов якобинского кружка в Майнце повешенными, а его оппонент Карл восклицает, что он, со своей стороны, надеется, что «гильотина и в Германии найдет себе обильную жатву и не минует ни одной преступной головы» [1160] . Подобное всеобщее возбуждение грозит разрушить это маленькое благородное общество. С большим трудом удается восстановить мир и согласие, чему как раз способствует рассказывание личных историй. Но прежде рассказчикам приходится выслушать предостережение баронессы: в обществе следует вести себя сдержанно и благоразумно, относиться друг к другу бережно и учтиво. Нелепо с пеной у рта отстаивать свои убеждения, если приходится делить крышу с теми, кто придерживается противоположных взглядов. И баронесса призывает «держать себя в рамках <…> не во имя добродетели», что в ее устах звучало бы излишне высокопарно, а «во имя самой обычной вежливости» [1161] .

1159

СС, 6, 126.

1160

СС, 6, 128.

1161

СС, 6, 133.

Так Гёте показывает, что в ситуации политических волнений особенно остро ощущается необходимость не «эстетического», а элементарного «светского воспитания» [1162] , добиться которого можно без сложных теоретических конструкций, просто помня о целительном воздействии вежливости и учтивости. Гёте тем не менее соглашается с Шиллером, понимая, что и в том, и в другом случае речь идет о культуре игры, суть которой Шиллер точно сформулировал в пятнадцатом письме: «И чтобы это наконец высказать раз и навсегда – человек играет только тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет» [1163] . Гётевская модель «светского воспитания» – это тоже игра, игра в светское общество. Здесь тоже только делают вид, и от людей требуются цивилизованные формы общения, необязательно искреннего. Никакой тирании интимности или протестантской честности в духе лютеровского «На том стою и не могу иначе». В обществе нужно уметь вести себя иначе, чем того требует твои личные принципы. Для этого необходимы формы четко отмеренного самовыражения, при помощи которых члены общества говорят и живут, словно не пересекаясь друг с другом и избегая опасных глубин: «…все мы, зависящие от общества, вынуждены с ним считаться и сообразоваться…» [1164] Человек – существо общественное, и панцирь хороших манер он использует как защиту от хаоса, анархии и распущенности.

1162

Там же.

1163

Schiller V, 618.

1164

СС, 6, 135.

Публика, однако, сочла, что в своем признании важности светского воспитания Гёте перегибает палку: «Вы ведь все же постараетесь изложить нам ваши истории поизящней?» [1165] Истории про беспокойных, но совершенно безобидных призраков, про непонятные зловещие звуки в доме и красавиц, хранящих верность своим мужьям, оказались чересчур «изящными»: читатель ждал более увлекательного рассказа. Даже завершающая «притча», впоследствии превозносимая филологами как лучший образец литературных сказок, уже не смогла спасти это в целом вялое повествование. Слишком надуманной получилась эта конструкция символов и аллегорий, слишком сложным вышел этот ребус. На того, кто не относился к любителям разгадывать загадки, «Разговоры» наводили тоску, как потом с насмешливым злорадством сообщал из Берлина Гумбольдт. Кто-то пытался разгадать смысл сказки из чисто спортивного интереса: одни закапывают бутылки в песок, другие их снова выкапывают – это тоже своего рода игра для светского общества. По крайней мере, при этом никому не приходят в голову дурные мысли. Подобные сообщения доставляли Гёте огромное удовольствие, и когда принц Готский Август попросил его дать наконец окончательную авторскую трактовку своей сказки, он пообещал сделать это лишь тогда, «когда буду видеть перед собой 99 предшественников» [1166] .

1165

СС, 6, 137.

1166

WA IV, 10, 352 (21.12.1795).

Выход первых номеров журнала нельзя было назвать успешным: первые материалы – «Письма об эстетическом воспитании» Шиллера и «Разговоры» Гёте – не вызвали восторга у публики. Шиллер показался слишком сложным, Гёте – слишком скучным. «Орам» нужна была сенсация. Настало время для публикации давно обещанных «Римских элегий». Две чересчур «приапейские» элегии Гёте изъял сам – к немалому сожалению Шиллера, который, впрочем, тоже понимал, что ими «необходимо было пожертвовать» [1167] , все прочие же предназначались для печати, но Гёте медлил, и Шиллер предложил сократить и их – по всей видимости, отказаться от сцены раздевания во второй элегии, а в шестнадцатой – от тех строк, где супружеское ложе описывается как рассадник венерических заболеваний.

1167

Переписка, 1, 64.