Гёте. Жизнь как произведение искусства

Гёте такой подход не по нраву – лучше тогда вовсе отказаться от этих двух элегий, что они и делают. Осенью 1795 года выходит в свет самый коммерчески успешный номер «Ор». Гёте называет его «кентавром» [1168] : человеческая голова представлена теорией Шиллера, а задняя лошадиная часть – гётевскими элегиями. Гердер предлагает заменить «о» в названии журнала на «u» [1169] . Ранее уже упоминалось о том, что герцог выступал против публикации «Элегий», находя в них «непристойные мысли» [1170] . Не стал неожиданностью и отзыв госпожи фон Штейн: «Подобного рода стихи мне не понять» [1171] . Гумбольдт в письме Шиллеру сообщает, что по Берлину бродят слухи, будто Гёте в Карлсбаде знался с «двумя крещеными еврейками» и во всех подробностях рассказал им про те отдельные случаи, что побудили его к написанию элегий, в частности, строчки «варваром покорены римское сердце и плоть» [1172] .

1168

MA 8.1, 93 (20.7.1795).

1169

VB 2, 41 (письмо Бёттегера Шульцу, 27.7.1795). Huren (вместо Horen) (нем.) – гулящие девки; потаскухи. – Прим. пер.

1170

MA 3.2, 450.

1171

MA 3.2, 451.

1172

СС, 1, 136.

Об «Орах» много говорят, но, за исключением «кентаврского» номера, журнал почти не читают. Громкие имена, высокие гонорары, самонадеянность издателей, пожелавших переделать на свой лад весь литературный мир, – все это вызвало волну недоброжелательности и злорадства, когда после выхода нескольких номеров тиражи журнала стали падать. Гёте и Шиллер злились на не поддававшихся воспитанию читателей и злорадствующих критиков. И тогда Гёте пришла мысль совместного сочинения эпиграмм, высмеивающих литературных противников и весь литературный цех в целом. Так возникли «Ксении» – цикл дистихов, написанных гекзаметром или пентаметром по образцу марциаловских эпиграмм. Уже 23 декабря 1795 года Гёте послал Шиллеру на пробу несколько таких дистихов. Шиллер тотчас же загорелся этой идеей – если речь заходила о читательской публике и критиках, оба они умели ругаться как сапожники. Так почему же не запустить литературный фейерверк против восставшей посредственности? Это доставляло им несказанное удовольствие. Когда в 1796 году они, уединившись в доме Шиллера, строчили свои двустишия, то из квартиры порой раздавалась такой громкий хохот, что жена Шиллера Шарлотта спешила закрыть окна.

Чувство успеха окрыляет их обоих, однако у Шиллера к этому восторгу добавляется кое-что другое. Когда его отношение к Гёте еще не было чистой дружеской любовью, а было, скорее, любовью-ненавистью, он дошел до того, что утвердился в мысли, будто «этой гордой недотроге» надо «сделать ребенка». Теперь он мог с гордостью сообщить своему другу Кёрнеру о процессе появления на свет общего дитяти: «Ребенок, зачатый мною и Гёте, будет несколько шкодливым» [1173] . Гёте совместное творчество также доставляло удовольствие; оглядываясь назад, он признавался, что благодаря Шиллеру пережил вторую поэтическую молодость.

1173

BW Schiller/Korner 3, 229 (1.2.1796).

К началу лета 1796 года у них уже накопилось несколько сотен двустиший. Их изначально задуманное расположение – чередование полемических дистихов и моральных сентенций – устраивает Гёте, но не нравится Шиллеру, который считает, что подобный порядок лишает ксении остроты. Шиллер предлагает издать полемические двустишия отдельной подборкой, а все остальные объединить под общим названием «Невинные ксении». Примирительные интонации не должны нарушать строгость полемического суда. Гёте, поначалу также захваченный полемическим порывом, вдруг стал призывать к снисхождению и милосердию. Однако свои возражения он высказал слишком поздно – издаваемый Шиллером «Альманах муз за 1797 год» с подборкой полемических ксений уже находился в печати. В самые короткие сроки весь тираж был раскуплен, и потребовалось второе издание сборника. Издатель Котта хотел видеть ксении на страницах «Ор», но, по мнению Шиллера, этот жанр не соответствовал целям журнала: ему не хотелось нагружать свой гордый флагман сиюминутным полемическим материалом.

Но и без лишнего груза «Оры» с огромным трудом продвигались вперед. Шиллер надеялся на публикацию отдельных глав из «Вильгельма Мейстера», однако этого не случилась. Несмотря на это, завершение романа в 1795–1796 году стало не просто счастливым событием и для Гёте, и для Шиллера, но и апофеозом их дружбы. Гёте, который обычно держал свои замыслы в секрете, на этот раз повел себя совершенно не свойственным ему образом. К тому моменту он уже настолько доверял взглядам Шиллера на искусство, что обратился к нему с просьбой помочь довести задуманное до конца. Первые два тома уже были сданы в печать еще в начале 1795 года, два других Гёте хотел в рукописном виде передать своему другу, чтобы тот оценил их, не скупясь на критику и предложения по их улучшению. Кроме того, Гёте хотел еще раз обсудить композицию последующих частей романа. Таким образом, он рассчитывал на всестороннюю помощь и участие Шиллера, и тот его не разочаровал: он готов полностью посвятить себя работе над романом, даже если на это уйдут многие месяцы. Он считает «одной из величайших удач моей жизни то, что я дожил до завершения этого произведения, что событие это пришлось как раз на период расцвета моих душевных сил и что я еще могу черпать из этого чистого источника, а те прекрасные связи, которые существуют между нами, вменяют мне в поистине священный долг отнестись к Вашему делу как к моему собственному, преобразить все то реальное, чем я обладаю, в чистейшее зеркало духа…» [1174]

1174

Переписка, 1, 199.

Первые присланные главы заслуживают высшей похвалы Шиллера. В конце июня 1796 года Гёте отправляет другу последнюю часть рукописи, и Шиллер на одном дыхании прочитывает весь роман. Цикл писем, где он его подробно анализирует и комментирует, открывается знаменитой фразой: «Как живо ощутил я в этих обстоятельствах, что <…> по отношению к совершенству нет иной свободы, кроме любви!» [1175] Семь лет назад Шиллер признавался Кёрнеру в том, что ненавидит Гёте. Теперь их связывает дружба. Но как победить зарождающееся чувство зависти к совершенству? К этому моменту Шиллер уже знает ответ на этот вопрос: победить зависть можно, только если ты полюбишь совершенство.

1175

Там же, с. 200.

Эта афористичная фраза друга была Гёте настолько дорога, что десять лет спустя он включил ее в «Дневник Оттилии» в «Избирательном сродстве», хотя и в несколько измененном виде: «От чужих преимуществ нет иного спасения, кроме любви» [1176] . На первый взгляд, изменения незначительные, однако весьма характерно, что для Шиллера «нет иной свободы», а для Гёте – «нет иного спасения». У Шиллера все вращается вокруг свободы. Он сам боролся за свободу от зависти и обиды, которые в конечном счете несли ему только разрушение. Любовь освобождает от этих чувств, и свобода выбирает любовь. Для такого человека, как Шиллер, любовь становится едва ли не стратегией. Любовь, в гётевском понимании «средства спасения» от чужого совершенства, скорее, помогает защитить собственную сущность от отрицательных воздействий. Стало быть, один с помощью любви отстаивает свою свободу, другой – лучшие стороны своей натуры, обретая в любви утраченную гармонию с самим собой. Это то самое различие, для которого Гёте впоследствии нашел следующую формулу: Шиллер «проповедовал евангелие свободы, я не давал в обиду права природы» [1177] .

1176

СС, 6, 354.

1177

Избранные философские произведения, 214.

Когда в 1793 году Гёте возобновил работу над романом, он сам еще не знал, каким будет его продолжение и окончание. В этом неведении он пребывал и тогда, когда уже глубоко погрузился в работу и, по сути, приближался к финалу. В июне 1796 года, за четыре недели до завершения романа, он писал Шиллеру: «Роман благополучно сдвинулся с места. Я пребываю сейчас в подлинно поэтическом настроении, так как во многих отношениях не знаю ни того, что хочу, ни того, что должен делать» [1178] .

1178

Переписка, 1, 183.

Шиллер не перестает удивляться такому подходу, поскольку сам он пишет совершенно иначе: прежде чем он сядет за работу, весь замысел произведения должен сложиться в его голове. Он не мог, подобно Гёте, полагаться на «поэтическое настроение». Шиллер должен был командовать поэзией, Гёте поддавался ее соблазнам. Двадцать лет спустя он признается, что «вещицу эту, как и прочие мои произведения, я писал как лунатик» [1179] .

Итак, Гёте не имел четкого представления о том, как закончится его роман. Пока для него ясно было лишь одно: несмотря на первоначальное название – «Театральное призвание Вильгельма Мейстера», заключительная книга не будет посвящена описанию успехов Мейстера на театральном поприще. Выполняя обязанности интенданта Веймарского театра, Гёте знал всю подноготную этой сферы жизни, и театральная карьера уже не казалась ему столь привлекательной для его героя. Но каким другим мастерством он должен был овладеть за годы своего учения? Этот вопрос задал ему Шиллер, когда в начале 1795 года вышли первые две книги, но Гёте не смог дать на него вразумительного ответа. Но разве Шиллер сам в своих «Письмах об эстетическом воспитании» не подчеркивал игровой характер искусства? Эта мысль была понятна и близка Гёте, и он воспринял ее как оправдание своей поэтической небрежности и нерешительности в отношении того, как будет развиваться действие романа. Вильгельм, обращаясь к сыну Феликсу, присягает на верность игре как главному принципу жизни: «Ты истинный человек! Идем, сын мой! Идем, брат мой! Давай вместе, бродя по свету, играть без цели, как умеем!» [1180]

1179

WA IV, 24, 202 (16.3.1814).

1180

СС, 7, 471.

Эта фраза звучит в последней книге романа, в тот момент, когда Вильгельм уже оставил в прошлом свои актерские наклонности, но, очевидно, так и не смог расстаться с присущей ему любовью к игре. И в финале становится понятно, что, по сути, он не делал в жизни ничего другого – он только играл. Чтобы понять это, достаточно окинуть взглядом его жизненный путь: началось все еще в детстве с кукольного театра, в котором для маленького мальчика был заключен весь мир. Позже его возлюбленная Марианна вводит героя романа в мир настоящего театра; расставшись с любимой, он сохраняет верность этому миру. Вместо того чтобы выбивать долги из должников своего отца, он собирает вокруг себя разношерстную актерскую труппу и сам хочет стать актером. На театральных подмостках, как ему кажется, он лучше может познать себя самого, чем в реальной жизни. Что возразить против этой игры, в которой человек понимает, каков он на самом деле? Ничего, кроме того, что так он никогда не станет актером, ибо плох тот актер, который играет только самого себя. Именно это и делает Вильгельм, но, понимая свою ошибку, решает проститься с актерством – но не с игрой. Игра продолжается – он обнаруживает, что был игрушкой в руках других людей, когда думал, что играет он сам. Когда в имении Лотарио Вильгельм узнает о существовании Общества башни, наблюдавшего за ним издалека и направлявшего его действия, на его жизненном пути появляется аббат – кукловод, который управляет марионетками и «охотно играет роль провидения» [1181] . Это тайное Общество башни и его сети в совокупности и образуют мир, где разыгрывает свою роль Вильгельм, даже не подозревая об этом. И хотя окружающие, как правило, весьма удачно ему подыгрывали, ритуал посвящения в рыцари ордена разочаровывает Вильгельма. Выходит, что все судьбоносные события были подстроены и разыграны? «Значит, этими высокими символами и словами попросту играют?» [1182] – спрашивает он у одного из наставников. Этот вопрос можно переадресовать и автору. Что означают все эти закулисные механизмы?

1181

СС, 7, 458.

1182

СС, 7, 453.

Шиллер задает этот вопрос Гёте. Вначале он избегает этой темы, поскольку и сам, как автор романа о тайном обществе, слишком хорошо понимает, каким успехом пользуются подобные «скрытые механизмы» у публики и какую выгоду может извлечь из них писатель. «Я думаю, что Вы руководствовались здесь известной снисходительностью к слабостям публики» [1183] , – пишет он Гёте.

Для Шиллера этот вопрос важен прежде всего потому, что затрагивает проблему свободы. Когда Вильгельм из мира театра переносится в благоразумный мир Лотарио, как именно это происходит? Можно ли это считать его заслугой, или тому способствовали внешние (влияние Общества башни) или внутренние обстоятельства (его добрый нрав)? Шиллер открыто заявляет, что, с его точки зрения, лучше было бы, если бы Вильгельм Мейстер действовал в романе как герой свободы, если бы повороты его судьбы определялись его личными целями и решениями. Он признает существование «здоровых и прекрасных натур» [1184] , которые не нуждаются в какой бы то ни было морали, а просто в силу своих внутренних наклонностей выбирают правильный путь. Однако Вильгельма нельзя отнести к их числу до тех пор, пока его действия и решения направляются тайным обществом. Вводя этих закулисных персонажей, Гёте, по мнению Шиллера, лишает своего главного героя и свободы, и прирожденной красоты души, не нуждающейся в руководстве. В итоге от него остается лишь поистине жалкая фигура, которой повезло в жизни, ибо ей благоволит провидение в лице Общества башни.

1183

Переписка, 1, 217.

1184

Там же, с. 225.