Гёте. Жизнь как произведение искусства

Идиллический сюжет избрания невесты в нелегкие времена – можно ли превратить эту историю в эпос, как он известен нам со времен Гомера? Гёте берется за эту едва выполнимую задачу. Он хочет доказать, что для создания великого произведения великие темы не нужны. Написанная годом ранее шиллеровская «Прогулка» заканчивается словами: «Видишь – сияет светло солнце Гомера и нам!» [1205] Подтверждением тому, что солнце Гомера и в самом деле продолжает сиять, должна была послужить поэма «Герман и Доротея».

1205

Schiller I, 234.

Так совпало, что как раз в это время высоко ценимый Гёте филолог-античник Фридрих Август Вольф опубликовал результаты своих исследований, согласно которым гомеровский эпос не был создан одним-единственным автором, а представлял собой собрание песен нескольких разных авторов. Гомера в истории не существовало – существовали лишь гомериды. Уже в который раз неутомимое трудолюбие филологов низводило великое к малому, а Гёте терпеть не мог, когда нечто целое дробили на множество мелких частей. Он усматривал в этом бессознательную враждебность и зависть к великому и возвышенному. Принижение, умаление, сглаживание, уравнение – все это в его глазах соответствовало новому духу демократии. С другой стороны, в данном случае в этой ситуации было и одно безусловное преимущество: мериться силами с Гомером вряд ли кто-нибудь захочет, другое дело – состязаться с гомеридами. И он решил воспользоваться этой историей по развенчанию Гомера и выступить в роли гомерида. Фосс в своей «Луизе» уже попытался создать эпическую поэму в духе Гомера на материале бюргерской идиллии – Гёте хочет превзойти Фосса. Как он пишет Шиллеру в середине 1796 года, он приступил к работе над своим эпосом просто потому, «что должен был сделать что-то подобное» [1206] . Впоследствии это выражение, по всей видимости, показалось ему слишком просторечным, и он вычеркнул его из готовящейся к публикации переписки с Шиллером.

1206

MA 8.2, 245 (7.7.1796).

В самом произведении нетрудно заметить то удовольствие, с каким Гёте наряжает в гомеровские одежды отношения и характеры современных ему бюргеров. Вот они призывают на помощь муз, хотя вместо Ахилла и Гектора устроить сватовство помогают аптекари и крестьяне; вот разморенные послеполуденным солнцем старожилы городка сидят на площади перед таверной, словно жители Олимпа; холерик-отец своими перепадами настроения отдаленно напоминает вспыльчивого Зевса, а пастор – умиротворенного Тиресия; Герман гонит своих резвых коней к дому, подобно Ахиллу, а когда они с Доротеей идут пешком по саду, «девушке быть опорой надежной Герман старался» [1207] , что вполне объяснимо, ибо Доротея подвернула ногу. Эта прелестная девушка ничем не уступает Елене. На каждом шагу в знакомом мирке немецкого поселения читатель сталкивается с великим миром Гомера. Близкое и родное озаряется светом прошлого, и далекая античность становится ближе. Гёте играет с классической древностью, демонстрируя иронию вместо привычного благоговения.

1207

СС, 5, 576.

Работа над поэмой шла легко, и радость творчества ни на минуту не покидала его. Шиллер не уставал удивляться этой особенности Гёте и писал Иоганну Генриху Мейеру: «В то время как нам, чтобы со временем создать нечто сносное, приходится с огромным трудом собирать и выверять материал, ему достаточно лишь слегка потрясти дерево, и вот уже к его ногам падают самые прекрасные спелые плоды. Невероятно, с какой легкостью он пожинает теперь плоды своей разумно устроенной жизни и постоянного самообразования» [1208] .

1208

Schiller Briefe, 466.

Гёте пожинал лучшие плоды не только в том, что касалось легкости в работе. Он был почти уверен, что этим своим произведением угодит вкусу публики, а значит, можно было рассчитывать и на коммерческий успех. Издателя и книготорговца Иоганна Фридриха Фивега он немало смутил своими условиями сделки. Свои пожелания в отношении гонорара Гёте отправил ему в запечатанном конверте, указав, что, если издатель предложит меньше, сделка не состоится, а если больше, то заплатит лишь сумму, требуемую Гёте. Гёте хотелось узнать, во сколько его оценивает издатель и в какой степени его оценка совпадает с представлениями самого Гёте. Между тем требуемый им гонорар нельзя было назвать скромным: тысяча талеров золотом – в двадцать раз больше суммы, которую в то же самое время Гёльдерлин получил от Котты за своего «Гипериона». Фивег предложил в точности ту сумму, какую Гёте указал в своем запечатанном конверте, получил от него поэму и сам неплохо заработал благодаря специальным и подарочным изданиям. В среде образованной буржуазии эта книжка пользовалась популярностью в качестве свадебного подарка. «В “Германе и Доротее”, – писал Гёте Шиллеру в начале 1798 года, – я наконец-то угодил вкусам немцев в том, что касается материала, так что теперь они удовлетворены в высшей степени» [1209] . Впрочем, поэма нравилась не только немцам, но и самому Гёте. Даже много лет спустя, перечитывая для себя или декламируя ее песни, он, по его собственному признанию, неизменно испытывал «большое волнение» [1210] .

1209

Переписка, 2, 8.

1210

MA 8.1, 49.

В последней песне Доротея вспоминает о своем первом женихе, борце за свободу, погибшем в революционном Париже, и произносит его патетическое духовное завещание, которое он оставил ей перед смертью. Эти строки, написанные весной 1797 года, показывают, насколько далеко ушел Гёте от своего полемического неприятия революции. Теперь он начинает видеть в революции нечто другое – фатальную силу стихии, землетрясение, не оставляющее после себя камня на камне, человеческо-сверхчеловеческое природное явление, разрывающее все вокруг и соединяющее все по-новому:

…ибо нынче на свете Все пошатнулось и, мнится, готово на части распасться. Рушатся наисильнейших держав вековые устои. Древних владений лишен господин старинный, и с другом Друг разлучен, так пускай и любовь расстается с любовью. <…> Прав, кто сказал: «Человек на земле – злополучный пришелец». Больше пришельцем теперь, чем когда-либо, сделался каждый. Cтали не нашими земли, сокровища прочь уплывают, Золото и серебро меняют чекан стародавний, Все в небывалом движенье, как будто бы впрямь мирозданье В хаос желает вернуться, чтоб в облике новом воспрянуть [1211] .

1211

CC, 5, 583.

В те дни, когда Гёте писал эти строки о «землях», ставших «не нашими», и о перековке «золота и серебра», он подумывал о том, чтобы самому стать землевладельцем. По его расчетам, революционные войны должны были привести к инфляции, и он готов был влезть в долги в надежде, что инфляция существенно сократит их бремя. Именно в «дни потрясений» и «смятений всеобщих» [1212] Гёте ищет твердую почву под ногами. Его внимание привлекает поместье в Оберроссле в 18 километрах к северо-востоку от Веймара, недалеко от Оссманштедта, где не так давно купил земли Виланд. В 1796 году это поместье было выставлено на продажу с публичных торгов, и весной 1797 года Гёте, казалось бы, уже выиграл торги. Однако процедура покупки затянулась еще на год, и лишь в марте 1798 года он наконец приобрел имение за 13 125 талеров, после чего незамедлительно сдал его в аренду, а через пять лет, с немалым трудом и даже с небольшими потерями, продал его, испытав при этом огромное облегчение.

1212

СС, 5, 584.

20 мая 1797 года, когда вопрос с приобретением имения в Оберроссле еще не был окончательно решен, Гёте за 100 талеров купил билет гамбургской лотереи, где главным выигрышем было имение в Силезии. Чем не способ стать землевладельцем? Однако с выигрышем ничего не вышло, хотя номер заказанного им лотерейного билета был тщательно продуман и представлял собой результат определенных арифметических действий с датой рождения Шиллера и его собственной датой рождения. Через три дня, 23 мая 1797 года, он отправил Шиллеру первую балладу из цикла, который должен был быть опубликован в «Альманахе муз» в следующем году. Баллада называлась «Кладоискатель». Шиллер, которому было известно об участии Гёте в лотерее, дружески намекает на очевидную взаимосвязь: «К тому же эта маленькая вещица позабавила меня тем, что позволила увидеть, в какой именно духовной атмосфере Вы находились» [1213] .

1213

Переписка, 1, 356.

И суму, и тяжесть горя На себе влачил я годы. Бедность – нет страшней невзгоды, Злато мне всего милей! [1214]

Так начинается баллада. Все проверенные средства идут в ход – магический круг, подпись кровью, сожжение костей и кореньев, но ничто не помогает обнаружить сундук с сокровищами или золотую жилу. Вместо этого в сиянии света посреди ночи появляется прекрасный юноша с посланием, которое в равной мере может быть адресовано и кладоискателю, и участнику лотереи:

1214

СС, 1, 278.

Пей из кубка жизни ясной, И постигнешь поученье, И не станешь в нетерпенье О сокровищах скорбеть. Позабудешь труд напрасный! Дни – заботам! Смех – досугу! Пот – неделям! Праздник – другу! — Будь твоим заклятьем впредь [1215] .

С «Кладоискателя» началось благородное состязание в сочинении баллад. Шиллеру оно давалось легко. Одну за другой он написал такие баллады, как «Ныряльщик», «Порука» и «Ивиковы журавли» – пожалуй, лучшую из всех своих баллад, впоследствии воспринимавшуюся в качестве народной. Гёте уступил Шиллеру идею и сюжет этой баллады – удивительную историю молодого певца Ивика, убитого по пути в Коринф, куда он шел на состязание певцов. Единственные свидетели этого убийства – пролетающие мимо журавли. Они появляются на состязании, и один из убийц, узрев их стаю над театром, невольно выдает себя. Гёте, которому хотелось, чтобы «все события развивались совершенно естественным образом», предпочел бы более развернутую сцену разоблачения убийц, однако Шиллер всегда делал ставку на эффект неожиданности. И в этот раз он заслужил безусловное одобрение друга.

1215

СС, 1, 279.