Гезат

Вот за что я люблю германцев, так это за скромность.

Во вражеском каструме тоже поняли замысел Гая Юлия Цезаря. Они погалдели и затихли, будто впали в ступор. Наверное, никак не могли пережить такой большой облом. Уже решили, что враг бежит, что война выиграна, а вдруг оказалось, что все наоборот. Уныние продолжалось минут пятнадцать-двадцать, после чего завыли трубы, призывая к бою. Вскоре открылись ворота, ведущие в сторону гор, и начали выезжать всадники.

Я вытаскиваю вогнанное подтоком в землю рядом с Буцефалом, длинное и тяжелое копье, перекладываю его верхнюю часть влево от конской головы. Специально взял это копье для стычки с вражеской конницей. Германцам и римлянам такие длинные в диковинку, кажутся излишеством, я бы даже сказал придурью. Я им поведал, что это будет любимое оружие их потомков. Спорить не стали (все-таки друид) и посочувствовали потомкам.

Командует помпеянской конницей римский трибун в шлеме с пятью белыми страусовыми перьями, заметными издалека, высокими и пушистыми, похожими на букет больших цветов в вазе. Это чтобы подчиненные видели, где находится командир, и не удрали с поля боя раньше него. Стоит убить командира — и можно считать, что сражение выиграно. У меня шлем тоже лучше, чем у подчиненных, но издали вряд ли отличишь. Германцам во время боя не обязательно знать, где я. У них вождем себя считает каждый, поэтому сам решает, когда отступать, я ему не указ. Моя смерть, как и моя жизнь, никак не повлияют на ход сражения. У меня только одна привилегия — начать бой. Что я и делаю.

Скачу на вражеского командира. Разгонять Буцефала не спешу. Рядом с каждым германским всадником бежит пехотинец, держась на ногу напарника или конскую гриву. Надо, чтобы они не сильно запыхались, преодолев расстояние до врагов, сохранили силы для боя. Когда остается метров сто, пришпориваю коня и сильнее сжимаю правой рукой древко копья, уже опущенное и нацеленное в нижнюю часть туловища жертвы. Седел сейчас нет, поэтому нет и высокой передней луки, которая будет частично защищать рыцарей. Трибун прикрывается овальным красным щитом, на котором, как на штандарте, золотой краской написаны буквы «SPQR» (Senatus PopulusQue Romanus — Сенат и граждане Рима). Он не догадывается, что для моего копья, несущегося со скоростью километров двадцать в час и усиленного общей массой всадника и коня, этот щит — не преграда. Я направляю наконечник на щит напротив живота вражеского командира. Звук удара не слышу, чувствую только отдачу в правую руку, которая передается моему тело, и вижу, как жертва слетает со своего коня с такой легкостью и быстротой, будто пушинка, сдутая резким порывом ветра. Трибун на секунду застревает между двумя всадниками, стоявшими позади него. Их лошади шарахаются от удара — и тело, уверен, уже мертвое, потому что копье пробило щит, застряло в нем, но все же прижало к животу, в который вошло почти на всю длину наконечника, судя по крови на нем.

Древко не сломалось, поэтому перекидываю его нижнюю часть через голову Буцефала и роняю. После боя подберу. Все равно никто не утащит: слишком приметное. Следующим движением выхватываю из ножен саблю. Меня пытаются ударить спатой слева и справа. От первого удара закрываюсь щитом, второй отбиваю клинком сабли и сразу наношу ответный, отсекая незащищенную руку, густо покрытую короткими черными волосами. Раненого не добиваю, проталкиваю Буцефала вперед, чтобы дотянуться до следующего врага, который теперь чуть сзади меня пытается уколоть то ли коротким копьем, то ли длинным дротиком кого-то из германцев, орудовавших правее. Кривой клинок сабли врезается в недавно выбритый затылок ниже маленького кожаного шлема, напоминающего мисюрку. Алая кровь прыскает фонтаном из глубокой раны, мигом скрыв расколотую, светлую кость. Я подгоняю коня, чтобы дотянуться до кельтибера, который, развернув своего и расталкивая соратников, рвется в сторону ворот. Они тоже ворочают лошадей, желая смыться с этого опасного места, и не дают ему проехать. Вражеские всадники сдулись, как только приметный шлем их командира-римлянина исчез из поля зрения. Я догоняю этого труса и наношу рубящий удар по ближней левой ключице, первым делом рассекая кожаный ремень, на котором висел круглый щит из прутьев, обтянутых воловьей шкурой, а затем кожаную безрукавку, служившую доспехом. Видимо, парень из бедняков, собирался приподняться на службе у римлян, но так и погиб голодранцем.

Буцефал упирается грудью в крупы вражеских лошадей, мотает головой и, оскалив крупные желтоватые зубы, ржет тревожно и отказывается продвигаться вперед. Я не дотягиваюсь саблей до наездников, поэтому просто движусь в плотной массе, сжатый со всех сторон напирающими своими и удирающими чужими. Генеральный курс — ворота каструма. Из него выходили когорты, но всадники-кельтиберы вклинились в них, поломали строй. Напор наш был так силен, что враги перемешались и все вместе подались внутрь каструма. У меня появилось впечатление, что мы запихиваем в тюбик выдавленную зубную пасту. Не способные сдержать напор удирающих трусов, легионеры тоже развернулись и побежали в каструм. Следом за ними заскочили уцелевшие всадники и чуть не затолкали меня напирающие германцы.

Я развернул коня и, огибая плотную группу германцев, которые, еще не остыв от боя, размахивали спатами и копьями и вперемешку с руганью призывали врагов сразиться, как мужчины, поскакал к тому месту, где выбросил копье. Нашел его не сразу, потому что лежало под двумя трупами. Оба молодые юноши в кожаных куртках с короткими рукавами и кожаных шапках, похожих на ушанки. Тоже, видимо, крестьянские дети, решившие поискать удачу в римской армии. Лошадей им выдал Луций Афраний, реквизировав у богатых землевладельцев. Теперь землевладельцы останутся и без батраков, и без лошадей.

Пока германцы занимались сбором трофеев и креплением связок оружия и узлов с доспехами, одеждой и обувью на захваченных лошадей, помпеянцы получили, наверное, втык от отцов-командиров, оклемались немного и опять вышли из каструма, причем сразу из трех ворот. На этот раз первыми шли легионеры. Мы изобразили атаку на ближнюю когорты, заставили ее остановиться. К ней подтянулись другие, образовав фалангу. Мы вертелись перед их носом, обменивались оскорблениями и проклятиями, но не нападали. При всей своей воинственности погибать зазря германцы не желали. Да и незачем были эти жертвы. Голова колонны под командованием Гая Юлия Цезаря уже прошла траверз вражеского каструма. Даже если бы помпеянцы пошли к горам прямо сейчас, и им никто не мешал, большой вопрос, кто добрался бы к ущелью первым. Они не пошли, потому что сперва надо было разобраться с нами.

Мы промурыжили их еще часа полтора, пока наша колонна не достигла ущелья и не начала сходу строить там каструм. Всё, помпеянцам путь к отступлению перекрыт. Теперь им надо или прорываться с боем, или возвращаться к Илерде и сидеть там на голодном пайке, ждать помощь, которая приходить не торопилась. Мне кажется, Гнею Помпею было на руку, что Гай Юлий Цезарь застрял в Испании, и никакие легионы присылать сюда не собирается. Они пригодятся для вторжения на Апеннинский полуостров из Греции и Африки. Удивляюсь, почему старый полководец до сих пор это не сделал. Скорее всего, слухи о его полководческих талантах сильно преувеличены. Или сказывается возраст. Заваруху, в которую молодой встрянет сразу, старик предпочтет посмотреть со своего дивана, то есть с клинии. Оттуда лучше видно.

127

Одним из главных талантов Гая Юлия Цезаря я считаю то, что его подчиненные уверены, что он выполняет их пожелания, а не наоборот. Вот захотели легионеры побрататься со своими коллегами из вражеской армии — и главнокомандующий не стал возражать. А то, что он незадолго до начала этого процесса в своем шатре довольно громко произнес в присутствии старших командиров и меня в том числе, что было бы неплохо установить такие контакты и переманить вражеских воинов на свою сторону — это ведь не важно. Легионеры уверены, что все получилось стихийно, захотели — и наведались в гости к своим старым знакомым во вражеский каструм и привели гостей в свой, а потом уже Гай Юлий Цезарь не стал их ругать за самодеятельность. Поскольку у каждого старого солдата было по несколько знакомых среди помпеянцев и наоборот, дорога между двумя каструмами стала похожа на бульвар, по которому в обе стороны прогуливались группы легионеров. Мне заранее было приказано отвести германцев подальше от этой дороги, чтобы случайно не помешали инициативе масс.

Мы и не собирались мешать. Большая часть моих подчиненных отправилась в долину, расположенную по другую сторону горного хребта, чтобы посмотреть, насколько богаты живущие там аборигены. Меньшая на всякий случай осталась охранять лагерь. В последние дни у нас не было возможности продавать награбленное, поэтому накопилось много всякого барахла.

Братание продолжалось часов пять. Затем появился Марк Петрей с преторианцами и прекратил это безобразие. Попавшие ему под руку цезарианцы были убиты, а помпеянцы загнаны в каструм. Как позже рассказали нам перебежчики, Марк Петрей заставил всех поклясться, что не изменят присяге и не перейдут на сторону Гая Юлия Цезаря. Клятву скрепили кровью наших солдат, оказавшихся в то время во вражеском каструме, казнив их перед строем. Впрочем, не всех. Часть была спрятана друзьями и бывшими сослуживцами и ночью выведена за пределы каструма.

Узнав это, Гай Юлий Цезарь поступил наоборот. Всех помпеянцев, кто был в то время в нашем каструме, отпустили. Ушли не все. Остались не только солдаты, но и несколько центурионов, служившие под командованием проконсула в Галлии, и вожди местных племен, которых Луций Афраний держал при себе в роли заложников. Последним эта война аж никак не была интересна. Они тут же поклялись в верности Гаю Юлию Цезарю и отправились по домам, пообещав в случае надобности присоединиться к его армии, чтобы рассчитаться с Луцием Афранием, коварно заманившим их в гости и сделавшим заложниками.