Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

Тао

«На днях, заворожен дремотною волшбою, Себя увидел я лазурным мотыльком: То я на солнце млел, то реял над цветком, То незабудкою прельщался голубою. Всецело был сроднен я с новою судьбою, И так был мой удел мне близок и знаком, Что я совсем забыл о жребии людском… Но вдруг, преобразясь, стал вновь самим собою. И вот томится ум загадкою двойной: Тогда ли, человек, я верил в сон ночной, Что был я бабочкой с ее коротким веком, Теперь ли, под листком забывшись на весу, Я грежу, мотылек, что стал я человеком?..» Так говорил друзьям великий Чуанг-Тсу.

Апостол

Вечный Рим, словно кровью, закатом окрашен. Жертвы жаждущий крест угрожающе страшен; Жены плачут, мужи обуяны тоской. Но торжественно старец, без страха и скорби, Светлый символ креста знаменует рукой, С тихим шепотом: — «urbi et orbi». —

«Свод листвы роскошней малахита…»

Свод листвы роскошней малахита, Ярче бронзы светится кора, А трава богаче перевита, Чем узор молельного ковра. Это — храм. В его тиши охранной — Близ Творца творение и тварь: Каждый странник может невозбранно Здесь воздвигнуть свой простой алтарь. И, забыв, как праздную тревогу, Вечный спор о Ликах Божества, Своему Неведомому Богу Принести бесстрашные слова.

С немецкого («Угрюмый человек с всегда печальным взором…»)

«Угрюмый человек с всегда печальным взором, — Ромашки в тишине шептали мне, — постой, Бродя, как тень, в тенях, играющих узором, Ты насмерть топчешь нас в ковре травы густой». О, нет, не пощажу. Вам буду мстить всегда я, Чтоб, лживые цветы, страдали вы, как я: По вашим лепесткам о счастьи мне гадая, Беспечно солгала мне милая моя.

На мотив индусской поэзии

Скупо в сердце мне блеск свой усталый Клонит солнце… вчерашнего дня. И мой пыл — пустоцвет одичалый Прежних роз, обольщавших меня. Вновь любить, чтоб, не зная забвенья, Лишь страдать, — я уже не могу: Я теперь полюблю для мгновенья, Опалю… обожгусь… и бегу. Ты, последний, мне страстностью встречной Отвечавший, как эхо средь скал, — Ты мне крикнул: «Не будь бессердечной!» Ах, возлюбленный! Если б ты знал…

«Устав гореть во мраке этом…»

Устав гореть во мраке этом, Душа одной мечтой полна: Угаснув, слиться с Вечным Светом, Чьим блеском некогда она В земную жизнь излучена.

«Расстались мы, — не я в том виноват…»

Расстались мы, — не я в том виноват. И до сих пор, осенних дней утеха, В душе звенит серебряный раскат Столь памятного ласкового смеха. Ты мне чужда, — не я в том виноват. Чрез сумрак лет, погубленных бесплодно, Всё тот же взор, — надежда средь утрат, — Мерцает мне звездою путеводной. Забыла ты… Но я ль в том виноват? Ведь счастьем нищ, среди моих скитаний, Как новый Крез, я сказочно богат Сокровищем живых воспоминаний.

«Чем дальше счет веду годам…»

Чем дальше счет веду годам, Тем примиренней дух в невзгоде, — Я миру злобой не воздам… Душа — как солнце на заходе: Благословение природе И мир жестоким городам.

Октавы

I. «Сказал Халиф, арабов вождь железный…»

Сказал Халиф, арабов вождь железный: «Что в этих свитках, даре многих стран. Не всё ль поведал золотообрезный Самим Пророком данный нам Коран. Коль то же в них — писанья бесполезны, Когда ж иное — вредны, как обман». И предал гневу огненной стихии Книгохранилище Александрии.

II. «Но письменам стремится человек…»

Но письменам стремится человек Бессмертье дать назло судьбам превратным; И на пожар, как эхо, новый век Откликнулся станком книгопечатным, Чтоб рукопись в пыли библиотек Не разрушалась тленом святотатным, Чтоб вновь пришлец в огонь ее не вверг. Так отомстил Омару — Гутенберг.

III. «И он мечтал в тиши над синим Рейном…»

И он мечтал в тиши над синим Рейном, Что доступ всем он в тот откроет мир, Где мысль свою в молчании келейном Мудрец чеканит, словно ювелир, Где Красотой в напеве чародейном, Ликуя, бредят струны вещих лир И где в пылу пророческих наитий Творцы наук провидят путь открытий.

IV. «Прошли века. Истории укор…»

Прошли века. Истории укор Клеймом горит на памяти Омара, И Майнцкий бюргер дорог до сих пор Мечтателям всего земного шара. До спора ль тут… И всё ж, при виде гор Ненужных книг в подвале антиквара, Я, злясь, ворчу, что святость книги — миф И ближе всех был к Истине — Халиф.

«Стихла буря. Мягко лижет…»

Стихла буря. Мягко лижет Вал примолкший берег плоский И чуть-чуть шуршит прибой. Страсть ушла, но память нижет, Словно бисер, отголоски Миновавших встреч с тобой.

Напутствие. Из индусской поэзии

Последний миг. Горю в огне Освободителя-недуга. Спеши, дитя. Склонись ко мне, Как роза в теплом ветре юга Целуй, целуй… Вся жизнь — во сне, А в смерти — радость пробуждены: Так пусть, проснувшись, не прерву Утех земного сновиденья И не утрачу наяву Твоих лобзаний наслажденья.

«Запутанные жизни мелочами…»

Запутанные жизни мелочами, Средь суетных забот ослепшими очами Не видим мы в лазоревой дали Архангелов с грозящими мечами.

«Я ушел от жизненной горячки…»

Я ушел от жизненной горячки, От извечной суеты мирской, — Но в душе не полночь зимней спячки, А плодовой осени покой. Средь людей в миру пустынножитель, Я ему ни недруг, ни судья. Но стоит мечты моей обитель Высоко, вне плена бытия. Голубая тишь по поднебесью; И под ней, на зов небес глуха, Плещет жизнь причудливою смесью Красоты, безумья и греха. Но, вглядясь в разлив ее горячий, Различаю явственней отсель Я ее высокие задачи И ее возвышенную цель. Тайный смысл во всем читаю здесь я — Мудрый смысл, незримый там внизу, И понятна радость поднебесья Над землей, окутанной в грозу.

«В бурной роскоши яркой вечерней феерии…»

В бурной роскоши яркой вечерней феерии Пламя солнца горит у закатной черты — Песня света… предсмертная песня в преддверии Неизбежно грозящей ночной темноты. Мягко тенью лиловой подернуты прерии; Выси гор на снегах отражают зарю… И, дыша тишиной в голубом повечерии, Я молитву заветную Солнцу творю. Но молюсь не костру раскаленной материи, Не светилу, хранящему жизнь вещества, А вселенскому светочу вечной мистерии, Беззакатному Солнцу — в лице Божества.