Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

С немецкого («Мечтателю-певцу явился в грезах юный…»)

Мечтателю-певцу явился в грезах юный И лучезарный Феб; на лире золотой Играл он дивный гимн, и сладко пели струны, Чаруя слух людской нездешней красотой. Чуть звук последний стих, поэт от грез очнулся: Свою он лиру взял и, сердцем возгорев, Трепещущей рукой послушных струн коснулся, Спеша доверить им божественный напев. И полились стихи. Безмолвная сначала, Толпа пришла в восторг, дослушав до конца, И кудри юноши, ликуя, увенчала Бессмертной зеленью лаврового венца. Но тосковал поэт. Поблекла песня Феба В созвучьях струн его… Здесь, в прахе и в пыли, Лишь он один и знал, что чудных звуков неба Достойно сохранить не мог он для земли. Сорвал он свой венок. Разбил о камни лиру, Бежал из городов и жил, как дух лесной, Далекий от людей и странно чуждый миру, В бессильи алчных снов о песне неземной.

Властительница

Как царица средь преданных подданных, Ты — в искательном круге мужчин, И страданья сердец, тебе отданных, Принимаешь, как дань. Но один, Лишь один твоих милостей неданных Не искал. И ему, королю, Отдала б ты всех подданных преданных За одно дорогое: — «Люблю!» —

Эпиграмма

Стих поэта — лук упругий, Гнев минутный — тетива, А в колчане для услуги Стрелы — жгучие слова. Жертву всюду догоняя, Жал язвящих острота Поражает негодяя, Дурака или шута.

У цыган («Под небрежной рукой…»)

Под небрежной рукой Дрогнул голос струны, И глубокой тоской Вздохи песни полны. Звуки ярче. Порыв Страстью кровь всколыхнул: Слышен знойный призыв На кипучий разгул. А потом — вновь тоска, Память старой любви… Чародейка-рука, Не тревожь, не зови… Сердцу слушать невмочь. В сердце плачет струна. А цыганская ночь И шумна, и хмельна.

«У яблонь, свесивших над прудом…»

У яблонь, свесивших над прудом Цветов порозовленный снег, Пируют пчелы с алчным гудом Свой скопидомческий набег. Истомно-теплый полдень мая Дрему на яблони навел, Сомлев, стоят они, качая Цветы под гул жужжащих пчел. Цветы, склоняясь низко к пруду, Белеют призрачно в воде И чуть дрожат, дивясь, как чуду, Цветам, мерцающим в пруде.

Из Гейне («Был молодой зеленый май…»)

Был молодой зеленый май, Всё к солнышку тянулось. И сердце, полнясь через край, Любовью встрепенулось. Был молодой зеленый май; Так соловей пел сладко, Что сердце, как-то невзначай, Открыл я ей украдкой.

«По гати хворостной сырой…»

По гати хворостной сырой Схожу низиною болотной; Кругом — деревьев тесный строй, С боков — кусты стеною плотной. Темно и дико под горой. И здесь, полуденной порой, Так сердцу сладко и дремотно Под влажной ласковой жарой. Иду. И словно в мир забвенья Уводит сумрачная гать. С былым и с жизнью рвутся звенья… Какая тишь и благодать, Какой покой отдохновенья, Как хорошо, ловя мгновенья, В слова свободные слагать Живую песню вдохновенья.

Гаданье

Полдень зноем и влагой распарен; В луговине шатры на реке. «Дай, пригожий усмешливый барин, Погадаю тебе по руке. Отойдем-ка с тобою в сторонку… Что увижу — того не таю… Подари моему цыганенку, Серебри, барин, руку мою». «На, снеси своему цыганенку, Но не мучь ты гаданьем меня, Не сули ни удач мне вдогонку, Ни печалей грядущего дня. Если счастье предскажешь — обманешь: Бабьей сказке я веры не дам; Если ж горе пророчить мне станешь — Так я горе свое знаю сам».

«Запад алеет сквозь рощу прозрачную…»

Запад алеет сквозь рощу прозрачную, И розовеют поля. Словно стыдливо готовит земля Юному маю постель первобрачную. Чую я светлого мая прилет: Чувства моложе, мечты дерзновеннее. Страстной истомы волненье весеннее Сердце безумное пьет.

Вестник смерти

Ты любовь схоронила навеки, Но владеешь собой мастерски; Только тень, окружившая веки, Выдает безысходность тоски. Так на белом бесстрастном конверте, Сберегающем тайну письма, Вестью кем-то оплаканной смерти Безнадежно чернеет кайма.

«В костре трещат сухие сучья…»

В костре трещат сухие сучья, Багровый свет дрожит во тьме, И ткется мысль как ткань паучья: Виденья странные в уме, А в сердце — странные созвучья.

«В тиши пустынной комнаты»

В тиши пустынной комнаты, От праздных глаз вдали, Мы пьем с тобой тайком «на ты», И пенится Аи. — «За дружбу!..» — Но искуственно Звучат слова мои: Твоих горящих уст вино Хмельнее, чем Аи.

«Из бессмертья — к мгновенному…»

Из бессмертья — к мгновенному, От предвечного — к тленному. А чрез смерть — снова к вечности, И чрез тлен — к неизменному.

«Последний луч горит над куполами…»

Последний луч горит над куполами Монастыря, И тишь полей полна колоколами; Чуть веет вечер влажными крылами. Грустит заря. В слезах зари мерцают аметисты И янтари; Колоколов призывы звонко-чисты… Как хороша в закатный час лучистый Печаль зари. Душа горит, полна колоколами, И я парю: Подхваченный незримыми крылами, Я уношусь, всё ввысь над куполами, Туда — в зарю.

«Твердя, что мы, прожив наш век…»

Твердя, что мы, прожив наш век, Уничтожаемся бесследно, Ты, горделивый человек, Беднее гусеницы бедной. Червяк пред смертью вьет кокон, Как ложе сна, и грезит жадно, Что, пресмыкающийся, он Проснется бабочкой нарядной.

Из Гейне («В темном небе летней ночи…»)

В темном небе летней ночи Звезды яркие горят, Как мечтательные очи, Тайно что-то говорят. Их любви язык лучистый Изучить для нужд земли Филологи и лингвисты, Как ни бились, не могли. Мне меж тем не трудно было Говор звезд понять вполне, Потому что глазки милой Словарем служили мне.

Проклятие