Гибель всерьез

Чудные они, эти юнцы, не то что мы когда-то. Им лет по семнадцать, не больше. На улице как у себя дома. Она спросила: «С какой это стати ты нацепил темные очки?» Он их поправил, убедившись, что они на месте, и с важным видом произнес: «Сама не видишь?.. Особый шик…»

А что, если и мне надеть черные очки? Спрятать глаза, да и мысли? Но, с другой стороны, без очков я не вызываю подозрений, а так любой решит: он хочет Что-то скрыть. Ну вот, вы скажете, то хочет, то, подумавши, откажется. Если бы, скажете вы, он так же вдумчиво отнесся к тому бедняге, как к очкам… Но то-то и оно: бедняга послужил уроком, которым я воспользовался в случае с очками. Глядя людям в лицо открыто и прямо, куда легче врать. То есть не то что легче врать, мне это так и так нетрудно, а легче поверить, когда глаза не прячут за дымчатыми стеклами, — успех лжи обеспечивают не только слова, но и невинный вид и честный, ясный взгляд.

Тут убийца встревожился. Он же еще не читал газет. Он не знает, как выглядит его преступление со стороны: заурядный ночной грабеж, налет бродяги, драма любви и ревности, профессиональные разборки?.. Все случилось так быстро. Убиваешь и не знаешь, что делаешь, как классифицируют твои действия потом, без тебя. Что, в общем, досадно. Общепринятая версия требует особой манеры поведения. Чтобы свести эту версию на нет, не дать ей в себе укорениться.

Все произошло так внезапно, действия были настолько машинальны, что убийца почувствовал себя убийцей не перед жертвой, а вдалеке от нее, убежав, запутав следы, и теперь никакими силами не мог восстановить обстоятельств: обстановки, точного места, где произошло убийство. Не мог представить себе покойника. И уж тем более вспомнить его живым. Кем он был? До чего же неловко не знать, кого ты убил.

Не знать почему — еще куда ни шло. Теперь это уже, в общем, безразлично. Но где?.. Он смутно видел какие-то дома, улицу со множеством магазинчиков: обувь, готовое платье, дешевая распродажа тканей, усталая толпа, прохожие с сумками, продавцы, расхваливающие товар. Нет, это все было до. Может, стычка произошла у стойки кафе, где он пил лимонад? Тут кое-что уже видится совершенно отчетливо, затычка бутылки, например, пробкой ее не назовешь, металлическая, с резными краями, — крышка, вот именно — крышка, которая отскочила. Нет, все же нет. Там он и словом ни с кем не перемолвился: у стойки гомонили грузчики, не с ними же болтать. И не с мальчишками-итальянцами, которые над чем-то хохотали.

Не помнить лица человека, которого убил, — все равно что пьяным зачать ребенка. Он пойдет по жизни твоим портретом, словно спрашивая окружающих: я вам никого не напоминаю?

Улочка, идущая под гору, старые дома, тротуар со ступеньками. Прохожих мало, и все-таки не настолько, чтобы прямо у них на глазах взять да и убить. Кажется, я даже припоминаю слева арку, что-то вроде ворот, откуда когда-то выезжали кареты, и выгороженную на первом этаже привратницкую с окном в подворотню, а может, в подворотню смотрит антресоль какой-то лавчонки? В глубине — круглый двор и еще арки. Но все произошло не во дворе. Во двор я не заходил. Брел вдоль почерневших фасадов. Долго им еще дожидаться чистки!

Не просто было найти себя в газетах, то есть найти своего покойника. Наконец Эдип — для удобства мы будем называть нашего героя Эдипом, хотя он не спал со своей матерью и не убивал своего отца (— Вы уверены? А может, как раз своего отца он и убил? — Не говорите чушь!) — вроде бы признал одну жертву своей и два или даже три дня жадно прочитывал всю прессу, в особенности вечернюю; душа и совесть его обрели покой: неизвестный получил имя, статус, биографию. Сам он, конечно, никогда бы не додумался, что покойный был югослав. Хотя почему бы и нет? Югослава можно убить точно так же, как любого другого. Эдип готов был уже совершить глупость и отправиться на место преступления собственной персоной, так ему не терпелось восстановить окружающую обстановку, тем более что название улицы, на которой нашли труп, было ему незнакомо. Ну и что? Разве всегда смотришь, как называется улица, по которой идешь… да, но он не просто шел, он там убил человека… Оно, конечно, но… Лично он не посмотрел. И тут — на тебе! — признание какой-то студенточки: ей, видите ли, гадалка нагадала, что любовник собирается ее бросить… Э-э, да девица не в себе, что она несет! А недурна, судя по фотографии.

И мне пришлось искать другого покойника. Опять пересматривать газеты за все прошлые дни. Недаром я споткнулся на названии улицы — Сюрмелэн, она же где-то в двадцатом округе, а я вылез из такси на набережной у моста и ехал не так долго — двадцатый не подходит. По времени не получается. Оставался единственный подходящий покойник, его задушили, и руки душителя были, как у гориллы, написано в «Паризьен». Вечно эти журналисты преувеличивают. Глядите сами: руки как руки, при чем тут горилла! Хотя мне-то казалось, что я приставлял револьвер туда, где должно быть сердце, но у гадалки я точно не был, да и револьвера у меня нет. Как же все-таки это случилось? Может, я и впрямь его придушил, югослава-то моего? Да нет, я все перепутал: югослава убила студентка, и к гадалке ходила она.

Правда, я иногда действительно задумывался, каково это задушить человека: сомкнуть руки на шее и давить. Так что, может, и не вранье, что я своего голубчика, — когда мне в голову залетело, то есть еще прежде чем успело залететь, — схватил за горло. Тогда понятно, почему нет револьвера. Револьвер-то меня и смущал больше всего: никак я не мог вспомнить, каким образом от него избавился… В общем, видимо, так и есть… Я душитель.

Ночью я ложился на спину, выпрастывал из-под одеяла руки и пробовал, а вернее, повторял сдавливающее движение. Никогда не замечал, чтобы руки у меня были такие уж большие и сильные, похожие на горилльи. Большие пальцы, значит, на адамовом яблоке. Остальные уперлись в затылок и чувствуют колкость коротко остриженных волос… Вот в таком положении и была моя жертва. Повезло мне, что он букмекер, искать стали среди завсегдатаев. А я в жизни на скачках не играл. Будто догадывался. Алиби заранее готовил.

Но разуваться на людях меня не заставишь — нескромный глаз подметит раны на ногах… сразу обратят внимание на имя «Эдип», начнут выяснять, не проходил ли я через тот роковой для убитого перекресток: Frondifera sanctae nemore Castiliae petens… вся штука в том, что греческого я не знаю, потому Софокла не читал, а историю Лая, скотины отца, который меня бросил, знаю от Сенеки… «и, придя к священным рощам ключа Кастальского», calcavil artis abitum dunnis iter… «он шел дорогой меж густых терновников», trigemina qua se spargit in campos via, «где три пути среди полей расходятся»^[154]. Но точно вам говорю: отца я не убивал, не я его убил, говорю же, если точно его убили на третьей от перекрестка дороге, которая спускается в долину и пересекает быстроводную Элейскую реку, скованную льдом… ЧуднАя история! Выходит, все должно было случиться на мосту через Сену? Вижу, будто там стоял. Этот самый Лай на велике едет с левого берега, красный свет, он приостанавливается, одна нога на педали, другая на земле, держится за руль и чуть наклоняется набок, а тут я иду… не замечаю, что ему уже зажегся зеленый, он орет и отпихивает меня плечом. Пень такой! Думает, раз он старше, так ему все позволено. А я как врежу ему дубинкой!.. Значит, я его не задушил! Это было на перекрестке, где дорога разделяется на три, только скажите, к какому из мостов сходятся три улицы сразу? И если Сена покрыта льдом, значит, зима в разгаре? Насколько я знаю, Элейская река с 1939 года вообще ни разу не замерзала, так что все обвинение не выдерживает критики. Сейчас-то март месяц… Мало того что нет ни места преступления, ни тела, ни мотива, ни оружия, но даже и даты нет! Господа судьи будут вынуждены признать…

Размышления Эдипа прервала служанка, которая принесла ему завтрак в постель. То была главная роскошь в жизни Эдипа. Завтрак и газеты. Букмекера задушил фотограф, которому тот продал марку Маврикия за бешеные деньги. Правдоподобия ни на грош, но фотограф тоже признался. Что они все признаются в таких нелепостях! Черт возьми, пролил кофе на чистую простыню, только вчера поменяли… Правда, его, Эдиповы, руки вовсе не так велики, как пишут в газетах, а у букмекера, говорят, шея была бычья. Ага, вот новенький: в подвале обнаружили труп недельной давности… так-так, на этот раз все как по маслу: три пули в сердце из пистолета, приставленного прямо к пиджаку, между третьим и четвертым ребром слева, потом его, видимо, втолкнули в подвальное окно на улице Франсуа-Мирон… Эдип ринулся на означенную улицу, взяв такси. Не станут же полицейские ищейки проверять каждого, кто проезжает в такси по улице Франсуа-Мирон… Во всяком случае, тротуар на этой улице высокий, а сама она поднимается вверх от улицы Риволи, потом несколько ступенек и дом с широкими воротами — да вот же он!

Откуда убийца раздобыл револьвер и как потом от него избавился? В конце концов, это уж точно дело следователей, а не его. Он свое дело сделал — укокошил. Не ему же еще и доказывать, что он убийца. Разумеется, оружия у него нет, нет мотива преступления, но есть труп, это главное. С другой стороны, по улочке с магазинами до набережной рукой подать… А он, чтобы добраться до набережной, зачем-то взял такси, это странно? Впрочем, на какой набережной он тогда вышел? Может, на левом берегу Элейской реки? Так бывает: называешь шоферу адрес, а по дороге говоришь: остановите-ка здесь, тут у меня живет приятель, загляну, пожалуй, к нему, если он не уехал за город…

Маловероятно другое: чтобы можно было средь бела дня затолкать тело в подвальное окошко?.. Но это ведь журналисты так пишут, я им верить не обязан. Ну а как же дом с высокой аркой, круглый двор?.. Нет, преступление совершилось не там, потому что туда я не заходил. Эх, жаль того югослава! О трупе с улицы Франсуа-Мирон ничего ведь неизвестно, кроме того что на нем пуловер, купленный в Марселе. А может, он тоже югослав?

Эдип жил в самом начале улицы Мартир, если идти снизу вверх, по правую руку, в очень странном доме: такое жилище можно только унаследовать, но это предполагает наличие у него какого-нибудь дядюшки, а мне, никогда и ни от кого не получавшему наследства, так же трудно вообразить себе подобное перетекание материальных благ, как Эдипу — свою жертву. Поэтому мы предпочтем версию о подружке, не любившей ни гостиниц, ни свиданий у себя дома, которая устроила так, чтобы один ее знакомый — скажем, американец, — возвращаясь на родину, оставил свою, с позволения сказать, квартиру Эдипу с неопределенным условием предоставить ее в распоряжение настоящего владельца, если года через два или три тот пожелает навестить Париж. Версия эта позволяет объяснить отсутствие каких бы то ни было удобств, которые сделали бы Эдипову конуру мало-мальски жилой. А дурацкие блюдечки, вроде тех, что бывают в пароходных ресторанах, — не сам же Эдип их покупал, наверняка получил вместе с квартирой.