Гитлер

Как мы уже говорили, Гальдер стремился нанести основной удар по Москве, чтобы разрушить политическую столицу и главный промышленный центр противника. Но фюрер считал более важным уничтожить его «жизненную силу», для чего следовало начать с Ленинграда – этой колыбели большевистской революции. Затем надо было уничтожить советский флот на Балтике, чтобы он не мешал доставлять из Швеции железную руду. Вторая операция избрала мишенью восток Украины. Лишь после успешного завершения этих двух операций – на севере и на юге – можно было переходить к удару по Москве. 8 июля Гальдер посетил штаб фюрера возле Растенбурга, в Восточной Пруссии, и получил приказ разбить советские войска к западу от Москвы, после чего двинуть две группировки бронетанковых армейских корпусов «Центра» к северу и югу для поддержки атак на Ленинград и Приднепровье. Поскольку споры вокруг военной стратегии не утихали, Гитлер в течение следующих дней издал несколько директив, адресованных высшему армейскому командованию, в которых требовал смещения центра тяжести сил Люфтваффе. В директиве от 19 июля говорилось, что в результате крупных операций по окружению противника разбить его живую силу не удалось. Следовательно, вопреки «главной стратегии» приходилось бороться с врагом в ходе более мелких операций на севере и на юге. На практике это означало, что группа армий «Центр» утратила свою ведущую роль. Обеспокоенный начальник Генштаба фон Браухич явился к Гитлеру и попытался сгладить последствия этой директивы, перечеркивавшей всю стратегию нападения на Москву. Однако в этот момент уже начали проявляться первые симптомы процесса, направленного на снижение роли генштаба сухопутной армии, который отныне лишался свободы действий; в общем и целом речь шла о снижении роли верховного армейского командования. 23 июля Браухичу удалось добиться дополнения к директиве. Вечером того же дня он встретился с Гитлером в присутствии Гальдера и постарался убедить его, что главной целью операции должно быть разрушение центров военной промышленности в окрестностях Москвы. Но Гитлер не поддался на уговоры. Бронетанковым группировкам 2 и 3 под командованием генералов Гота и Гудериана было приказано, завершив бои под Смоленском, идти на помощь армиям «Севера» и «Юга».

Все последующие дни Гальдер предпринимал титанические усилия, чтобы пробить брешь в позиции Гитлера. Так, 25 июля он созвал командующих группами армий и призвал «с терпением» относиться к указаниям, исходящим от Гитлера и его штаба, однако не отступать от генерального плана кампании. Вначале эти попытки оказались безуспешными, но 30 июля Гитлер дал свое согласие на временную приостановку переброски войск, которым вменялось в задачу довести до завершения начатые операции с помощью подкрепления в виде моторизованных отрядов. Если Гальдеру не удалось навязать приоритет наступательной операции на Москву – советская столица вплоть до декабря оставалась для Гитлера «географическим понятием», – то он хотя бы смог противодействовать ослаблению группы армий «Центр» и переносу центра тяжести на Ленинград и Восточную Украину. Однако к концу июля – началу августа Гитлер и военные руководители были вынуждены признать очевидный факт: войска групп армий «Север» и «Центр», не только достигшие намеченных территориальных целей, но во многом продвинувшиеся дальше запланированного, так и не сумели сломить сопротивление противника; путь на Москву не был свободен, а Ленинград не удалось отрезать от тыла. Да, окружение Красного флота в Кронштадтском заливе и оккупация балтийского побережья до восточной оконечности Нарвы позволили свободно осуществлять провоз по морю шведской железной руды и осуществлять снабжение войск морским путем, но на юге, где располагались главные экономические цели всей кампании, ни одна из них не была достигнута; тем более не шло речи об уничтожении вражеских сил на западе от «линии Днепр – Двина». Поэтому настоятельно встала необходимость пересмотра оперативных приоритетов.

4 августа Гальдер побывал в армии «Центр» и повторил приказ: отобрать у противника жизненно важные регионы, в первую очередь Ленинград, во вторую – «юг России», в том числе район Донецка, где располагалась «основная база российской экономики», в третью – Москву. Ни фон Бок, командующий группой армий «Центр», ни фон Рундштедт, командующий группой армий «Юг», – они встречались 6 августа – не смогли убедить его изменить точку зрения. Гальдер пытался также внушить Йодлю, что речь не идет о выборе между Москвой и Украиной и что надо наступать по обоим направлениям, иначе невозможно отрезать противника от его баз. Следовательно, говорил он, надо поддержать и укрепить армии «Центр», предоставив остальным вести бои с имеющимися у них силами. Получив доклад Йодля, Гитлер отдал приказ взять Москву до начала зимы, подчеркнув, что этот город является нервным центром СССР, центром производства вооружений и центром коммуникаций. Отталкиваясь от оценки вражеских намерений, он пришел к выводу о том, что возможно обеспечить оккупацию захваченных территорий, прибрать к рукам главные месторождения природных ресурсов и уничтожить большую часть Красной армии. В «записке» от 22 августа, составленной им лично (штаб не внес в нее никаких изменений), он отбрасывал все аргументы Гальдера и настаивал на собственных политических и экономических доводах, подкрепляя их военными выкладками. В качестве дополнения он в пух и прах раскритиковал поведение сухопутной армии, ставя ей в пример Люфтваффе и Геринга. Это была настоящая вспышка ярости, но офицеры штаба проглотили ее как ни в чем не бывало, и все споры с армейским штабом на этом кончились. Для нас в этом эпизоде важно то, что Гитлер постепенно начал отдавать себе отчет в ошибочности принятых планов и крушении идеи молниеносной войны.

Некоторые отголоски этого кризиса нашли отражение на страницах дневника Геббельса. Министр в первый раз прибыл в «Волчье логово» (так Гитлер именовал свою штаб-квартиру) 7 июля. Место было выбрано комиссией, в которую входили Тодт, адъютанты Шмундт и Энгель и несколько экспертов. Оно находилось в небольшом лесу посреди болот к юго-востоку от Кенигсберга, в Восточной Пруссии. Работы начались зимой 1940 года, и к приезду Гитлера, 23 июня 1941 года, успели возвести первую внутреннюю ограду, за которую мог проходить Гитлер и его непосредственное окружение, а также восемь – десять простых бункеров с задней стеной, укрепленной двухметровой толщей бетона, – здесь оборудовали места для отдыха. Зал для докладов находился в бункере Кейтеля; в бункере Гитлера устроили небольшое помещение для совещаний в тесном кругу. Посередине лагеря поставили барак, служивший столовой. Полевой штаб и комендант лагеря располагались в этом же лесу; ОКГ – в нескольких километрах к северо-востоку, внутри второй линии заграждения, ближе к железной дороге Растенбург – Ангермунд; Геринг и Генштаб Люфтваффе – в поездах близ Гольдапа и Иоганнесбурга. К их услугам был небольшой вокзал, чуть дальше находился аэродром.

Как правило, в полдень собиралось совещание, на котором заслушивали основной дневной доклад. Затем проходили встречи с гражданскими. Обед и ужин подавали в 14.00 и в 19.30; пища была простой, но трапезы длились часа по два, так как Гитлер пускался в продолжительные монологи (сотрудники Бормана записывали эти застольные речи; часть из них мы использовали в этой книге для изложения его взглядов). Страдая своего рода речевым недержанием, фюрер затрагивал самые разнообразные темы, но очень редко говорил о военных проблемах.

Климат в «Волчьем логове» был нездоровый; высокая влажность воздуха усугублялась огромным количеством комаров. Министр пропаганды, склонный идеализировать все относящееся к его идолу, описывал этот «немецкий центр ведения войны» как «курортное местечко», в котором Гитлер мог работать в полном спокойствии. Во время своего первого визита он застал фюрера в оптимистическом настроении – две трети большевистских сил были уничтожены или выведены из строя. В том, что советские войска применяли тактику выжженной земли, он не видел ничего страшного. «Если Европе грозит голод, – заявлял он, – немцы будут последними, кого он коснется». По грустной иронии исторической судьбы, немцы пересекли русскую границу в тот же день, что и Наполеон, но Гитлер не боялся повторения его печального опыта: шел 1941 год, и война велась не только силами пехоты, но и всей мощью бронетанковой техники, что, по его мнению, должно было облегчить завоевание. О Наполеоне мы вспомнили не случайно. С первых дней нашествия английская пропаганда постоянно проводила параллель между безумием Гитлера и бесславным концом французского императора. Но и сам Гитлер, восхищавшийся победителем Аустерлица, наверняка думал о нем начиная с лета 1940 года. Да и проект континентального блока весьма напоминал идею объединения стран под знаком континентальной блокады 1807 года.

К концу июля оптимизм Геббельса несколько поугас. Особенно его беспокоило негативное отношение немецкого населения к вторжению в Россию. 26 июля он записал: «Немецкий народ должен знать, что Германия сейчас сражается за свое существование и что мы стоим перед выбором: полная ликвидация немецкой нации или немецкое господство. Нам надо исправить ошибки, допущенные за четыре столетия. Если мы победим, наша история вновь обретет смысл. Если проиграем, это будет означать конец Германии». 29-го он рассуждает о «психологическом кризисе», но отказывается заглядывать далеко вперед: «У войны всего одна цель – победа». На следующий день: «То, что будет после победы, это проблема завтрашнего дня». Как всегда, подбадривая сам себя, он вспоминает о кризисах, пережитых партией, в том числе о кризисе 1932 года, когда цель казалась такой близкой и одновременно недостижимой. Но нацисты «поверили в свою победу и вдруг победили. То же самое будет и с этой войной». Еще более показательна запись от 1 августа: «Если бы я был английским министром информации, я сделал бы все возможное, чтобы дать понять немецкому народу, что для достижения приемлемого мира ему всего-то и нужно, что сбросить национал-социалистический режим», но, добавлял он, английский министр для этого слишком глуп. Надо сказать, что английская пропаганда вместо того, чтобы использовать растущее недовольство населения, ставила на одну доску немцев и нацистов.

В тот же день министр признал, что немцы ошибочно оценили силы противника. 8 августа он указал, что они исходили из того, что в Советской армии 10 тыс. бронетанковых машин, тогда как их действительно число составляет 20 тыс. Они были плохо информированы: несмотря на работу, проведенную во Франции, служба разведки не выполнила порученного ей дела. Если бы они знали об этом заранее, возможно, отказались бы от превентивной войны, но тогда платить по счету пришлось бы позже, и в гораздо более тяжелых условиях. Самое плохое заключалось в том, что невозможно закончить кампанию до наступления зимы, когда станет трудно подводить новые дивизии, что осложнит положение весной. «Мы должны готовиться к этому не только материально и психологически, но и предпринимая конкретные меры». В числе этих мер Геббельс называл обязательную трудовую повинность для женщин. Однако Гитлер выдвинул против этого предложения множество возражений.

На протяжении последующих дней тональность записей снова приобретает ноты оптимизма, но вот 18 августа он пишет: «Между нашими врагами и нами началась гонка против хода часов. Если нам удастся добиться удовлетворительного военного результата до первого снега и холодов, мы будем в большом выигрыше». На следующий день министр пропаганды пришел к фюреру и обнаружил того занемогшим: Гитлера терзали дизентерия и мигрень. Но вот о чем Геббельс не пишет и что нам известно из медицинских отчетов: Гитлер страдал гипертонией, и не исключено, что он перенес инсульт в легкой форме; во всяком случае, на его кардиограмме появились первые признаки атеросклероза. Личный врач фюрера доктор Морелль пришел к заключению, что бессонница, кишечные расстройства и неполадки с сердцем могут быть вызваны глубокой внутренней тревогой и нервно-психическим срывом, который его пациент отказывался признавать. В это же время у него впервые проявились симптомы трясущихся рук. Морелль, наблюдавший многих пациентов с неврастенией, не смел говорить с фюрером о неврозе, предпочитая употреблять такие термины, как «воспаление нервов» или «невралгия». Он лечил его инъекциями глюкозы, пиявками, выписывал ему витамины и мутафлор – таблетки его собственного изготовления против кишечных бактерий, согласно некоторым теориям, являющимся источником всех болезней.

Во время второго визита в «Волчье логово» Геббельс обсудил с фюрером много тем – военных, политических, общего характера. Гитлер согласился с тем, что немцы неправильно оценили мощь противника, но добавил: даже если бы он лучше знал, на что способна советская армия, его решение от этого не изменилось бы; разве что ему стоило бы больших трудов его принять. Фюрер был собой недоволен и огорчался, что позволил себя обмануть. Затем он объяснил Геббельсу свое видение военного положения и высказал надежду разбить Советы до наступления зимы. Он даже готов был вступить в переговоры о мире – при условии сохранения контроля над захваченными территориями и возможности отогнать большевиков к границе Азии. Следовало найти «приемлемый выход» до начала зимы, то есть до середины октября. А промышленные центры к востоку от Урала и Омска можно будет разрушить и позднее.

Зато положение на западе его не беспокоило. Несмотря на рискованные шаги в Норвегии, вторжение казалось маловероятным. Правда, 14 августа Черчилль и Рузвельт подписали Атлантическую хартию, но, по его мнению, она служила выражением внутренних трудностей премьер-министра и его желания втянуть США в войну; что касается президента, то он был вынужден считаться с обстановкой в своей стране. В сущности, эти двое не могли предпринять ничего конкретного, поэтому решили ограничиться совместным заявлением… Впрочем, фюрер не исключал, что Черчилль потеряет свой пост и тогда можно будет довольно скоро добиться заключения мира. При этом он оставался при своем давнем убеждении в том, что Москва и Лондон точат зуб против рейха – любопытно, что Сталин опасался именно германо-британского союза, направленного против СССР.