Глиф
Шрифт:
– Долбанутые на всю голову!
Женщины на секунду вгляделись в него, затем истерически захохотали.
– Ты еще ничего не знаешь, Мелвин, – сказала Штайммель. Она придвинула стул, села рядом, поднесла губы к его толстой щеке и продолжила: – Видишь ли, во сне родители не просто рассчитывали получить обратно то, что вложили. Это было своеобразное лечение моей внутренней болезни, самозасора, скажем так. Сама идея – не кое глицериновое означающее вымывания той пробки, ко торая меня так мучила. Может, поэтому я и стала аналитиком.
– Пристрелите меня, а?
donne lieu
Вода, которая есть дух, вода всех вещей, вода слез, вода крови, вода снов, потоки и реки, где начинается жизнь, где все омывается, как Цирцея в том ручье, сны
Но вот я, юный Ральф, спрятавшись в стенах дома какого-то бога, подглядываю в дырочки, как священники обрызгивают углы святой водой и бросают друг на друга нервные взгляды.
– Отец Чакон, – окликнул высокий священник. – Как мы узнаем нужного ребенка?
– Ну, отец О'Бриад, – сказал Чакон с деланной снисходительностью, – других детей здесь нет. Увидите ребенка – значит, это он, это дьявол. И не думайте, что дьявол не способен изменить внешность ребенка.
– Он большой, этот ребенок? – спросил отец О'Бриад.
– Не знаю. Детского размера.
– Жалко будет вылить святую воду не на того ребенка.
Отец Чакон вытер лицо ладонью.
– Раз уж вам так хочется поспорить, пусть здесь бегает другой ребенок и этот второй ребенок не дьявол – что за беда, если мы обработаем его святой водой?
– Вроде бы никакой.
– Вот и хорошо. А теперь ищите дальше! Продолжайте молиться и брызгать водой. Дух Бога станет жечь дьявола, и ребенок выйдет из укрытия. Тогда мы выдворим Люцифера из его тельца в темные расселины преисподней!
Розенда переоделась в черное платье и повесила на шею крест покрупнее; вокруг суетилась пара дюжих, закутанных в черное монашек, перебиравших четки. Розенда в слезах твердила мое имя, мое имя в ее понимании, да и в действительности, поскольку, когда она выкрикивала его, я знал, что это обо мне. Штайммель на своем веку могла видеть тысячу «сопляков», но Розенда видела только одного Пепе, и если бы в комнату вдруг вполз второй ребенок О'Бриада, а Розенда сказала бы о нем: «Пепе» – я бы подумал: Самозванец!Итак, я был Ральф, сопляк по кличке Пепе.
Маурисио сидел на скамье у дальней стены. Он был один, его лицо практически не изменилось. Он казался слегка усталым – но он всегда казался усталым. Он пристально наблюдал за стоявшим рядом бородатым священником, который постоянно крестился.
– Молись, сын мой, – сказал Маурисио священник. – Молись о своем спасении.
Маурисио кивнул. Священник оросил его святой водой и благословил. Маурисио снова кивнул и закрыл глаза.
отрыв симулякра
Фрагменты могут переплетаться подобно нитям, а могут даже вбиваться, как путевые костыли в рельсы, и служат созданию самого понятия, при этом само понятие все более намагничивается; таким образом оно выстраивает себя, без миссии, без ощущения частей, только целого, попытка конечная и вечная одновременно, как и сама задача языка. Назвать любую порцию любого языка, жизни или повествования фрагментом значит упустить суть или по меньшей мере уклониться от вопроса. На самом деле фрагментов не существует: каждая часть языка, жизни или повествования есть, подобно монадам Лейбница, [260] целое, полное и автономное. Между фрагментом, как мы машинально и наивно это называем, и его предполагаемым родителем – целым – пространства не больше, чем между мной и моим именем. Моя рука станет фрагментом, только если меня разорвет на куски, и даже тогда, приди я к тебе в поисках куска, ты не скажешь: «Твой фрагмент у меня на кухне в морозилке». Понять часть – значит понять целое. Понимание само по себе должно быть одним и тем же, понимаешь ли ты алгебраическую задачу или причину синевы неба, единственное различие – в понимаемой вещи. Однажды я что-то понял, и ощущение было как сейчас.И если привязать Это к целому и признать антифрагментом, коим оно действительно является, и не считать частью того, от принадлежности к чему оно отрекается, существуя с такой-то по такую-то страницу, то станет ясно, что, в конце концов, антифрагментом это назвать тоже нельзя, поскольку все это оспаривает саму вещь и ее отрицание. Что за круг. Хитросплетения непереходного
глагола. Неличному глаголу негде жить. Личные глаголы бегают стаями, как бездомные собаки.260
В представлении Лейбница, мир состоит из простейших и самодостаточных духовных субстанций – монад, воспринимающих остальной мир, но никак не взаимодействующих между собой и находящихся в предустановленной Богом гармонии.
производное
Полковник Билл вел, а Фердинанд, высунувшись из окна, свистел и кричал женщинам на улице.
– Эй, красотка! – вопил он. – Хочешь пару босоножек от «Джоан amp;Дэвид» на трехдюймовом каблуке? – Женщины его игнорировали, он рухнул обратно на сиденье, уставился перед собой в ветровое стекло. – Ужасно соскучился по дому.
– Я как-то был на Филиппинах. Убил кучу народу и отчалил.
– Я тоже. По крайней мере что касается убийств. – Маркоc [261] посмотрел на новую группу женщин за окном, но кричать им не стал. – Так ты расскажешь, чего ищешь? Ты знаешь, у меня повсюду есть уши. Надо быть в курсе, кто чем занимается.
261
Фердинанд Маркос(1917–1989) – филиппинский диктатор, президент в 1965–1986 гг.; в 1986 г. после переворота бежал на Гавайи.
– Я ищу ребенка, – сказал полковник Билл.
– Ребенка?
– Весьма необычного ребенка. Темнокожего ребенка. Больше ничего сказать не могу.
– Ребенок. Подумать только. – Маркое открыл хромированную фляжку и сделал глоток. – Хочешь?
Полковник Билл помотал головой.
– Ты знал, что у моей жены три с лишним тысячи пар туфель? – Маркое снова отпил из фляжки.
– Что-то такое слышал.
– Нехорошо получается с этими туфлями. Все знают про ее туфли. «У тебя всего две ноги, – сказал я ей. – Зачем тебе столько туфель?» Знаешь, что она ответила?
– Что?
– Сказала заткнуться, а потом надела сапоги от Гуччи и дала мне под зад.
ennuyeux
Прячась там, в священных стенах дома Господня, я думал: знают ли тигры, что они полосатые кошки, считают ли ослы друг друга упрямыми, встречается ли в языке нехватка смысла? Я думал: может быть, смысл есть полоски на словах – и удивлялся, как это слова всегда стираются, но никогда не исчезают. Я думал: где открывается окно смысла и что было на его месте раньше, несмысл? бессмыслица? нон-дизъюнкция? [262] бездействие? Ребенок в укромном углу скучал.
262
Но вместо хромосом у нас, похоже, означающее и означаемое, которые не могут разделиться в соответствии со смыслом метафоры или метонимии, так что у одного, означающего или означаемого, есть и смысл, и непонимание, а у второго – ничего. – Прим. автора.
Новое утро проталкивало свет сквозь безвкусные витражи в большой комнате, где теперь собралась вся толпа священников. Маурисио и Розенда сидели на дальней скамье с монашками. Священники уже почти приступили к какой-то церемонии очищения, но тут постучали в дверь.
Отец Чакон открыл – вошли пара мужчин и женщина. На мужчинах были кепки с надписью «ЧАДО». На женщине – ярко-красное платье, волосы распущены самым контролируемым образом, какой только можно представить. Мужчины держали в руках большие футляры и катушки кабеля. Женщина не держала ничего. Она сказала:
– Я Дженни Дженсон из «ЧАДО», надеюсь, вы не забыли, что сегодня за день.
Ее тон был дружелюбен, на грани шутки.
– Сегодня? – переспросил отец Чакон.
– О господи, – сказала Дженни Дженсон, – вы забыли. – Она посмотрела на свою бригаду, затем снова на священника. – Сегодня то самое число, отец. То число, когда распускаются миссионерские бородатые ирисы.
– Ах да, – ответил отец Чакон. – Сейчас, сейчас.
– Мы начнем устанавливать оборудование, – сказала Дженни Дженсон. – И если можно, поскорее, сейчас хороший свет, но, похоже, собираются тучи.