Глоток Шираза

– Случается.

Спешным взглядом утреннего мужчины он оглядывает Лизу, сидящую в кресле в его ковбойке (взяла без спроса), но видит ее ту, в операционной: проваленный живот, выступающий кучерявый лобок. Не выбрит, значит, блатная анестезиолога, даром, что ли, столько вкатил, еле добудились.

По пути в комнату Фред снимает халат, демонстрируя Лизе волосатую спину, сильные ноги с резко выделяющимися икрами, чуть кривоватые. Медведь.

Стол на кухне сервирован на две персоны. Кофе, бутерброды с розовой ветчиной. За окном спичечные коробки микрорайона; горизонтальные просматриваются целиком, вертикальные уходят во мглу верхушками. В коробках горит свет, народ собирается на службу.

– Это какой этаж, двенадцатый?

– Пятнадцатый. – Фред ест, поглядывая на часы. – Если у тебя действительно туго с жильем, оставайся. Буду после четырех, если не пропорю кому-нибудь матку.

– Тайны творческой лаборатории держи при себе, никого в них не посвящай. Это – дурной тон. А кофе я не буду.

Фред выпивает вторую чашку, вытирает густые усы розовой финской салфеткой, стучит пальцем по крышке циферблата, мол, решай быстро.

– Извини, дорогой, ухожу. Посуду вымыть не успела. В ванной гора грязных пеленок, бутылочки для молочной кухни в авоське у двери, маленький сопел ночью, ты скрути фитильки и прочисти сначала одну ноздрю, потом другую, поочередно, ни в коем случае обе сразу, а то попадет инфекция в евстахиеву трубу, малышам надо беречь ушки, у-шень-ки!

– Прекрати! – Фред багровеет. Видно, как перекатываются желваки у скул. Злится он натурально, ничего не скажешь. – И трахайся поаккуратней.

Лиза влетает в рукава полушубка белого, искусственный мех, обвивает шею красным шарфом; дунув раз-другой на белый мех шапки, она на цыпочках, чтобы ковра не испачкать, входит в комнату, надевает шапку перед трюмо.

Фред достает из нагрудного кармана визитку, но, подумав, кладет ее на место, отрывает лист от календаря, записывает на нем номера телефонов.

– Вот, рабочий и домашний. Будет нужно, звони, – говорит он по возможности небрежно.

– А не нужно – не звони.

Подбородок вздернут. Красная сумочка под мышкой^*, пакет с больничным тряпьем – в руке. Белая нимфа с красным шарфом готова на выход. Надо же так обернуть шарф вокруг шеи, чтобы горло оставалось открытым.

^* Эту сумочку я выцыганила у Тани.

– Надень перчатки.

– Будет холодно – надену.

– Ненормальная! Хоть бы день отлежалась.

– Заживем вместе? Вчера еще не чистил я тебя, а нынче так печально расставанье…

Лиза ввинчивает пальцы в узкие перчаточные канальца, чмокает Фреда в щеку. Так целуют голубые медузы на Черном море. Моментальный ожог – и вперед.

«Ветреница Вы моя, свет Елизавета!»

Только что меня покинул брат. После его визитов учреждается недельная бессонница на почве угрызений совести. Сколько раз обещался говорить с ним о погоде и варенье, словом, о предметах нейтральных. На погоду мы не влияем, равно как и на историческое прошлое, а воспоминания о варенье услаждают душу. Вместо этого – разнузданный нападанс с моей стороны. И вялая защита – с его. Но не стану занимать Вас распрями стариков и, пользуясь вынужденной бессонницей, развлеку рассказом о человеке с чувством собственного достоинства. Не подумайте только, что речь пойдет о Вашем покорном слуге.

В 1946 году волею судеб я оказался на Эльбе. В чине лейтенанта медицинской службы. Врач-эпидемиолог, вполне еще видный собой (не верьте Вашему этому латышу, что я был стар, впрочем, старым он меня нашел в 1952 году, шестью годами позже, но пес с ним). Так вот, там тогда собралась самая разношерстная компания. Об этом – при встрече.

Я должен был следить за эпидемическим состоянием победивших войск, кстати, тогда никаких эпидемий не было, эпидемия брюшного тифа вспыхнула в Германии годом позже, косило тысячами, но к данной истории это не относится. Значит, была вечеринка. Царил дух победы и искреннего веселья. Свободные нравы итальянок и француженок, но в пределах допустимого. Меня, лейтенанта, не обходили вниманием – приглашали танцевать, но я ссылался на ранение. Действительно, я был ранен в ногу, но давно, и мог бы не манкировать. Однако Вам-то я признаюсь, я не умел танцевать и робел перед дамами (в этом смысле). Видите ли, светик, на воле я был настолько поглощен наукой, сутками просиживал в лаборатории, и остальная, иная жизнь проходила мимо. В перерывах, как Вам известно, я баловался принудительным физическим трудом и воевал. Но не буду отклоняться. Что до женщин, они мне, вероятно, нравились, как цветы, к цветам влекло – простите старческую пошлость, – но работа была и останется (профессор задумался и тщательно вымарал „и останется“) моей главной возлюбленной.

Хорошо. Поехали дальше. Я стою, вокруг кружатся дамы с кавалерами, дамы в роскошных платьях, кавалеры – в форме, зрелище притягательное, но быстро надоедающее.

Мое внимание привлекает мужчина, невысокий, плечистый.

Он стоит у колонны, не танцует, просто стоит и смотрит. Я не могу понять, чем привлекает к себе этот человек, но я неотрывно гляжу на него. Он стоит спокойно, вольно, скрестив руки на груди. Потом мы познакомились. Он оказался простым английским матросом. И вдруг я понял, что заставляло меня не отрываясь глядеть в его сторону. Я впервые увидел человека с чувством собственного достоинства. Возможно, это трудно сформулировать, я и сейчас не могу понять, почему при взгляде на него в ушах зазвенело: вот человек с чувством собственного достоинства. Надеюсь, Вы с Вашей проницательностью и душевной тонкостью объясните старому чурбану, в чем дело. Но это – при встрече. И напомните про Эльбу, про судьбу некоторых из тех, кто в тот вечер кружился в танце. Целую Ваши пальчики. Бумага все стерпит. Ваш И. Л.».

Лист календаря на ладони

Утро, еще ничем не перепачканное, небесно-голубое, морозное, заставлено высокими коробками. Где-то за ними – пятиэтажка профессора. Как он там, апостол науки? Вернулась ли на место карточка Лизы Мейтнер? Умненькая, дотошная еврейская девушка, та, что обнаружила механизм расщепления какого-то там урана, то есть, по сути дела, секрет термоядерной реакции, покинула каталожный ящик. Это невозможно! От помощи в поисках термоядерной Лизы профессор отказался наотрез. Нет! Он не пользуется услугами частных сыщиков и в кабинет никого не допускает. «Видимо, у Лиз есть общее свойство – пропадать из виду», – добавил он, пытаясь смягчить резкость.

Лиза бьет сапогом о сапог. Холодно. И надо ехать на «Новослободскую», пока он на работе, – все на работе, все – при деле, каждый в своей ячейке: один вещает с кафедры о проблемах современного кинематографа, другой – в крови операционной… белая шуба, красный шарф… взять чемодан, свезти к профессору.

Есть ли хоть кто-нибудь, кроме нее, кто бы смог когда-нибудь потом, после, воспроизвести рассказы профессора, его манеру начинать с середины, минуя пролог и зачин, его поиски забытых имен по каталожным ящикам… Потом, потом, все потом. В «потом» смысл ее сегодняшних блужданий. Потом у нее будет свой угол там, где петух не кричит, и корова не мычит, откуда – не вырваться…

От «Новослободской» до дому – несколько минут ходу. Лиза сворачивает под арку. Одна арка, вторая, третья – и вот угловой подъезд. Старый дом, старый тесный лифт-кряхтун, деревянная необитая дверь. Лиза всовывает ключ в замочную скважину, из-за двери напротив доносится Нюрин писклявый голосок.

– Тетя Лиза, это вы?

– Я.

– Откройте меня, тут Колька обделался, а мама в магазин ушла…

– Мама сейчас вернется. И придешь. Я тебя буду ждать. Ясно?

Все как было. Все на своих местах. Запертая Нюрка, чахлая орхидея, подаренная ей в первый день знакомства и увядшая через неделю, машинка с грязными клавишами, чашка с недопитым чаем… Лиза разматывает шарф перед зеркалом и тут же рывком навинчивает его вокруг шеи; что ей тут делать, больничное тряпье стирать? Зачем она его сюда притащила? Чемодан на месте. Но как она донесет его со всеми вещами? Взять необходимое – и вперед. На плечиках – дареные платья, закордонный люкс, на такую роскошь никакой зарплаты бы не хватило. Как она могла сдать себя в эту камеру хранения на целых полгода? Неужели за одно только право хранить свою одежду в чужом шкафу? Да где тут разобраться, что к чему и почему, а выглядеть она должна всегда от-лич-но, отлич-но. Лиза снимает с вешалки мужскую рубаху, прикладывает к себе – голубой ей к лицу, да ей все к лицу, черт подери! Лечь бы под одеяло и уснуть. Вот бы он обрадовался, увидев в постели свою кукулю, свою любимую Crazy Girl…

– Можно к вам?

Нюрка. Белобрысенькая, маленькая, под глазами – сине; типичный продукт городской среды.

– Заходи. Сейчас заведем твою кукушку. – Лиза переводит часовую стрелку на «три». – Смотри, да не проворонь.

Ку-ку, ку-ку, ку-ку.

– Тетя Лиза, а почему нет вороньих часов? Они бы каркали… Вот в одной книжке сказано, что вороненок взлетел, потому что стал смелым, а я, тетя Лиза, ничего не боюсь, но почему-то не летаю…

– Почему да почему! Вот были бы почемучкины часы…