Глоток Шираза

^* Какое заявление на имя главврача?!

Кого эти дуры сами виноватые волнуют?

Вычистили – и вперед. В случае осложнений – обращайтесь в консультацию по месту жительства. Больничную карту на руки не дают. Хотя Фред мог бы взять.

– К аэровокзалу подбросишь? – Голова мужика в собачьей шапке.

– Я занят.

– Подбрось, плачу в два конца.

– Да хоть в три! – Фред отъезжает, перестраивается в левый ряд, к развороту.

Одиночество человека в большом городе – избитая тема. Почему во всех фильмах показывают одиночество человека, хорошего и доброго? Почему не покажут одиночество плохого, злого человека в большом городе? И откуда они набирают всех этих безусловно хороших и добрых, наводняют ими книги и фильмы, когда кругом, куда ни сунься, – одно дерьмо? И эта фиглярша туда же! В армию бы ее! Там бы ей показали кино. Лежать, жидяра, – и сапогом по кумполу! Пикнешь – схлопочешь по новой.

Фред въезжает во двор, ставит машину, заходит в лифт. Да, он злой. И руки у него в крови. Лучше его не трогать. Но зеркало в лифте нашептывает другое: смазлив, чертяка! Карие глаза с поволокой, усики-щеточки над полными чувственными губами… Зеркальная блицтерапия. «Жив, здоров, какой тебе еще шентявы надо», – говорила бабка, шамкая беззубым ртом. В ее рту «шентява» и родилась.

Смысл этого слова ясен без словаря: штука, которую желаешь сверх всего. Что-то вроде Лизы.

Колокольня в лесах

– Как-то мы с подружкой и ее четырехлетним братом Генькой взобрались на разрушенную колокольню. Представляете, внутри нее – деревянная лестница зигзагом, а на вершине – доски поперек. И вот стоим, любуемся зелеными далями, потрясающая картина: изумрудно-зеленое поле, лес на горизонте нарисован одним взмахом кисти, без отрыва от неба. И вдруг – Геньки нет, одни пальцы. Сам он там, представляете себе, а пальцы здесь.

Профессор слушает Лизу и кромсает грейпфрут. Из-под рук, похожих на потрескавшуюся почву безводной пустыни, сочится капсульная мякоть.

– Я ползу по доске, так, чтобы его не вспугнуть, подруге показываю, мол, тсс. Подползаю, быстро распрямляюсь, перегибаюсь через толстенную кладку, хватаю Геньку, тяну на себя. Подруга ничего не соображает; чувствую, не вытянуть мальчика. Наконец до подруги дошло, и мы, бабка за репку, вытащили Геньку. Тот орет в голос – живот поцарапал. Еще бы, голым пузом по каменной кладке. Тогда-то я и поняла, что такое пауза. Когда ты собираешься вся и ползешь в зудящей тишине. Неверное движение – и ребенка нет.

Ничего не понятно. Что за история? ^* Она никогда ничего о себе не рассказывала, и вот – пожалуйте разгадывать шарады. О каких-то паузах она и днем говорила, в забытье. Нелады с «Легким дыханием»?

^* Эту историю я хорошо помню, и Геньку, висящего над пропастью… Ребенок с нулевым порогом страха. Глаз да глаз за ним. Он нам отравлял все прогулки. Видимо, Таня пыталась найти переход к тираде о паузе, но ничего не вышло, и профессор не понял, и читатель вряд ли поймет.

– Распатронил для вас, прошу не уклоняться, – профессор пододвигает к Лизе блюдце с раскромсанным фруктом. От одного вида мутит.

– Я вас перебила. Вы говорили о Достоевском.

Взгляд профессора упирается в Лизин профиль. Слова застывают в гортани. Когда она смотрит на него… Глаза, обычно сияющие (особый блеск глаз он отметил еще в первую встречу или во вторую, не суть дела, но отметил сразу) потускнели. Что она таит? Он оторвался от жизни и уже не способен понять новое поколение таких вот начитанных умных женщин, невероятно, невероятно обаятельных. Какие она ставит спектакли, какие сейчас вообще ставятся спектакли, сколько у нее детей в самом деле и что это за муж, который смог довести такую женщину до состояния крайнего отчаяния. Видимо, еще тот прохиндей!

– Достоевский – Колумб материков человеческого зла.

…И тонкая, плавная, гибкая линия шеи. От затылка до основания головы волосы выстрижены лесенкой, а оттуда волной набегают на лоб, нависают над глазами густой курчавой пеной, так что ни черта не разобрать, какой там лоб. ^*

^* Повторяю для тугоухих: большой!

– Да, так вот, на заре века он предвещал, что все эти крысы из подполья вылезут из своих нор и станут править человечеством.

– А вас не удивляет, что этот, как вы считаете, психически больной автор, эпилептик, от лица тогдашней России подписал сегодняшней смертный приговор?

– Почему вы все время апеллируете ко мне как к логической инстанции? Между прочим, вы совершенно идиотически произвели меня в трезвого рационалиста, совершенно вопреки действительности.

Лиза курит. Не следовало бы, но кто он ей, чтоб запрещать. Профессор придвигается к ней вместе со стулом: какая гладкая щека, над верхней, капризно вывернутой губой – розовая родинка. Он все ближе, ближе…

– Манкируете? – профессор пододвигает к Лизе блюдце с ярко-желтым фруктом. Опять эти цвета…

– Чем, интересно? – вопрос из дешевой мелодрамы.

– Грейпфрутом. – Профессор поддевает пальцем маленький кусочек, рука застывает у рта. – Мелочен папаша был невероятно. Есть письмо. Запрашивает жену – любимую! – о серебряных чайных ложках: то ли их шесть, считая одну поломанную, то ли шесть без нее? И это – владелец пятисот душ! А сверхаккуратность, мелочность, занудство, заглядывание дочкам под диваны, не прячется ли там любовник! Папаша – стопроцентный бидистиллированный эпилептоид.

Сок стекает с пальцев. Стол то теряет, то обретает очертания.

– А как бы вы отнеслись к потомкам, которые стали бы рыться в вашей генеалогии?

– Если это послужит науке, готов запродаться с потрохами. С вашего позволения, справка для невежд: большинство эпилептиков, припадочных, травматических или генетических – вовсе не эпилептоиды. Будет время, суньте свой носик в мою главу об эпилепсии. А теперь вам следует лечь, а вашему покорному слуге – умолкнуть.

– Мне пора.

– Я замучил вас Достоевским!

– Нет, просто меня ждут… дома.

– Телефон к вашим услугам. Кстати, простите маразм, кто ваш муж?

– Врач. Гинеколог.

– Акушер?

– Да.

– Вот как… А я, знаете, отдал бы все кудри со своей лысой головы, – профессор заводит отсутствующие волосы ото лба к затылку, – чтобы у меня был сын или дочь, словом, кто-нибудь из мелких. В подходящем для отцовства возрасте было не до того.

Лизу знобит. Неужели воспаление, и этот Фред – портач? Для того и говорил о кровопотере, перестраховывался. Хотя платила она не ему, а анестезиологу. Но у них касса общая.