Глоток зеленого шартреза

НА МОРЕ

Закат. Как змеи, волны гнутся,Уже без гневных гребешков,Но не бегут они коснутьсяНепобедимых берегов.И только издали добредшийБурун, поверивший во мглу,Внесется, буйный сумасшедший,На глянцевитую скалу.И лопнет с гиканьем и ревом,Подбросив к небу пенный клок…Но весел в море бирюзовомС латинским парусом челнок;И загорелый кормчий ловок,Дыша волной растущей мглыИ от натянутых веревокБодрящим запахом смолы.

СОМНЕНИЕ

Вот я один в вечерний тихий час,Я буду думать лишь о вас, о вас.Возьмусь за книгу, но прочту: «она»,И вновь душа пьяна и смятена.Я брошусь на скрипучую кровать,Подушка жжет… нет, мне не спать, а ждать.И крадучись я подойду к окну,На дымный луг взгляну и на луну,Вон там, у клумб, вы мне сказали «да»,О, это «да» со мною навсегда.И вдруг сознанье бросит мне в ответ,Что вас, покорной, не было и нет,Что ваше «да», ваш трепет у сосны,Ваш поцелуй – лишь бред весны и сны.

СОН

Утренняя болтовня

Вы сегодня так красивы,Что вы видели во сне?– Берег, ивыПри луне. –А еще? К ночному склонуНе приходят, не любя.– ДездемонуИ себя. –Вы глядите так несмело:Кто там был за купой ив?– Был Отелло,Он красив. –Был ли он вас двух достоин?Был ли он как лунный свет?– Да, он воинИ поэт. –О какой же пел он нынеНеоткрытой красоте?– О пустынеИ мечте. –И вы слушали влюбленно,Нежной грусти не тая?– Дездемона,Но не я. –

ОТРЫВОК

Христос сказал: убогие блаженны,Завиден рок слепцов, калек и нищих,Я их возьму в надзвездные селенья,Я сделаю их рыцарями небаИ назову славнейшими из славных…Пусть! Я приму! Но как же те, другие,Чьей мыслью мы теперь живет и дышим,Чьи имена звучат нам, как призывы?Искупят чем они свое величье,Как им заплатит воля равновесья?Иль Беатриче стала проституткой,Глухонемым – великий Вольфганг ГетеИ Байрон – площадным шутом… о ужас!

ТОТ ДРУГОЙ

Я жду, исполненный укоров:Но не веселую женуДля задушевных разговоровО том, что было в старину.И не любовницу: мне скученПрерывный шепот, томный взгляд, –И к упоеньям я приучен,И к мукам, горше во сто крат.Я жду товарища, от БогаВ веках дарованного мне,За то, что я томился многоПо вышине и тишине.И как преступен он суровый,Коль вечность променял на час,Принявши дерзко за оковыМечты, связующие нас.

ВЕЧНОЕ

Я в коридоре дней сомкнутых,Где даже небо – тяжкий гнет,Смотрю в века, живу в минутах,Но жду Субботы из Суббот;Конца тревогам и удачам,Слепым блужданиям души…О день, когда я буду зрячимИ странно знающим, спеши!Я душу обрету иную,Все, что дразнило, уловя.Благословлю я золотуюДорогу к солнцу от червя.И тот, кто шел со мною рядомВ громах и кроткой тишине,Кто был жесток к моим усладамИ ясно милостив к вине;Учил молчать, учил бороться,Всей древней мудрости земли, –Положит посох, обернетсяИ скажет просто: «Мы пришли».

КОНСТАНТИНОПОЛЬ

Еще близ порта орали хоромМатросы, требуя вина,А над Стамбулом и над БосфоромСверкнула полная луна.Сегодня ночью на дно заливаШвырнут неверную жену,Жену, что слишком была красиваИ походила на луну.Она любила свои мечтанья,Беседку в чаще камыша,Старух гадальщиц, и их гаданья,И все, что не любил паша.Отец печален, но понимаетИ шепчет мужу: «Что ж, пора?»Но глаз упрямых не поднимает,Мечтает младшая сестра:– Так много, много в глухих заливахЛежит любовников других,Сплетенных, томных и молчаливых…Какое счастье быть средь них!

СОВРЕМЕННОСТЬ

Я закрыл «Илиаду» и сел у окна,На губах трепетало последнее слово,Что-то ярко светило – фонарь иль луна,И медлительно двигалась тень часового.Я так часто бросал испытующий взорИ так много встречал отвечающих взоров,Одиссеев во мгле пароходных контор,Агамемнонов между трактирных маркеров.Так в далекой Сибири, где плачет пурга,Застывают в серебряных льдах мастодонты,Их глухая тоска там колышет снега,Красной кровью – ведь их – зажженыгоризонты.Я печален от книги, томлюсь от луны,Может быть, мне совсем и не надо героя,Вот идут по аллее, так странно нежны,Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

СОНЕТ

Я, верно, болен: на сердце туман,Мне скучно все, и люди, и рассказы,Мне снятся королевские алмазыИ весь в крови широкий ятаган.Мне чудится (и это не обман):Мой предок был татарин косоглазый,Свирепый гунн… я веяньем заразы,Через века дошедшей, обуян.Молчу, томлюсь, и отступают стены –Вот океан, весь в клочьях белой пены,Закатным солнцем залитый гранит.И город с голубыми куполами,С цветущими жасминными садами,Мы дрались там… Ах да! я был убит.

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ

В узких вазах томленье умирающих лилий.Запад был медно-красный. Вечер был голубой.О Леконте де Лиле мы с тобой говорили,О холодном поэте мы грустили с тобой.Мы не раз открывали шелковистые томыИ читали спокойно и шептали: не тот!Но тогда нам сверкнули все слова, все истомы,Как кочевницы звезды, что восходят раз в год.Так певучи и странны, в наших душах воскреслиРифмы древнего солнца, мир нежданно-большойИ сквозь сумрак вечерний запрокинутый в креслеРезкий профиль креола с лебединой душой.

ОНА

Я знаю женщину: молчанье,Усталость горькая от словЖивет в таинственном мерцаньеЕе расширенных зрачков.Ее душа открыта жадноЛишь медной музыке стиха,Пред жизнью дольней и отраднойВысокомерна и глуха.Неслышный и неторопливый,Так странно плавен шаг ее,Назвать нельзя ее красивой,Но в ней все счастие мое.Когда я жажду своеволийИ смел и горд – я к ней идуУчиться мудрой сладкой болиВ ее истоме и бреду.Она светла в часы томленийИ держит молнии в руке,И четки сны ее, как тениНа райском огненном песке.