Глубокое течение

Она взглянула на него, приветливо улыбнулась.

— Очень хорошо, Павел Степанович.

— А сын?

— И сыну хорошо.

— Отдохну — зайду посмотреть. Я же еще и не видел его. Вы пришли, а я ушел.

— Будем рады, — снова улыбнулась она.

— Начинай, Сергей, пока не остыло, — и Лесницкий с аппетитом набросился на еду. — Со вчерашнего дня не ели. В Межах поужинали, а с собой ничего не взяли. Дня через два межане нам продуктов подбросят. Я договорился со старостой, чтобы собрал.

— С Гаруном?

— Да… Хитрый дядька. Здорово фашистов за нос водит.

Помолчали. Потом Лесницкий снова обратился к Татьяне:

— Похвалитесь же, Татьяна Карповна, вашими успехами в санитарном деле.

Татьяна усмехнулась, не спеша закончила раскладывать в тарелки гречневую кашу и только тогда ответила:

— А я уже как-то говорила Сергею Федотовичу, что всю жизнь не любила медицины.

— Вот тебе и на! — удивился комиссар. — А что же вы хотели бы делать у нас?

Она сначала смутилась, опустила глаза, а потом, посмотрев на Лесницкого, смело попросила:

— Переведите меня в разведчики, Павел Степанович! Мне стыдно… Люба моложе, но вы взяли ее. Поймите же, что я хочу бороться активно. Я имею право на это.

Комиссар и командир переглянулись.

— Я больше, чем кто-нибудь другой, видела войну, страдания наших людей, — у нее дрогнул голос, порозовели щеки. — Видела, как они…

Лесницкий перебил ее:

— Подожди, Татьяна, — он не заметил, что в первый раз обратился к ней так же просто, как обращался он ко всем в отряде. — Стать разведчицей ты сможешь в любой момент, когда это потребуется. А нужда такая будет часто, не сомневайся. А вот с санитарами у нас трудно. Алена одна не может справиться. Она сама выбрала вас с Лидой и, конечно, не ошиблась. Мы с командиром поэтому и поддержали ее выбор. А из Любы не вышло бы медсестры — слишком уж она горячая. Поняла? — Он ободряюще улыбнулся. — Санитары нам нужны особенные — жизнь наших людей для нас дороже всего. И хороший госпиталь в наших условиях — великое дело. Этого не нужно забывать.

Татьяна почувствовала большую силу его простых, скупых доводов. Возможно, сила эта заключалась не столько в самих словах, сколько в ясном взгляде его карих глаз, в теплой, открытой улыбке, и от приготовленных ею доказательств ничего не осталось, они показались вдруг наивными и смешными. Все-таки она попробовала возражать:

— Но если у меня нет склонности к этому делу.

Приборный глубоко вздохнул:

— Эх, дочка! У нас не было склонности воевать. На кой черт нам нужна была эта война? Жили, работали, строились, богатели с каждым годом… Но когда на нас напали, когда вздумали нам ярмо на шею надеть, — он возбужденно повысил голос и встал из-за стола, — мы все стали солдатами. И склонность у нас одна сейчас — уничтожить захватчиков, что пришли на нашу землю. Вот! А ты о склонностях! Какое там… — его лицо озарилось по-отечески доброй улыбкой.

Татьяна почувствовала себя виноватой, оттого что своей просьбой отнимает у них очень дорогое время, и, извинившись, торопливо вышла.

Лесницкий проводил ее взглядом и повернулся к Приборному:

— Видел, как люди рвутся в бой? Какая у них ненависть! А сколько таких на нашей земле! Сколько таких семей, как Маевские! Наше дело — поднять их, всколыхнуть, организовать на борьбу.

Но Приборный перебил его:

— Что ты меня все агитируешь, Павел? Начни-ка лучше рассказывать о главном… Что там было?

Лесницкий, засмеявшись, посмотрел на друга, потом быстро покончил с кашей, вытер полотенцем руки и губы и ответил:

— Было там, Сергей, заседание подпольного обкома. И обсуждали один вопрос: о развертывании массового партизанского движения. Время пришло, Сергей, — глаза его загорелись. — Пора от отдельных небольших отрядов перейти к организации партизанских бригад, может быть, даже и более крупных соединений. Время подымать весь народ — он готов к этому. Теперь все уже хорошо поняли, что такое «новый порядок». На базе нашего отряда создается партизанская бригада. Ты назначен командиром, я — комиссаром. В бригаду уже сейчас вливаются отряд Кандыбы и отряд Жовны. Таких бригад уже не мало. А мы с тобой немного отстали от жизни. Очень хорошо, конечно, что отряд наш — высококвалифицированная боевая единица, что у нас и разведка чудесная, и снайперы, и пулеметчики. Но все-таки это единицы, а нужна массовость, нужно, чтобы в борьбе участвовал весь народ. Нас крепко., и правильно критиковали за слабую политическую работу. И правда, стыдно, что до сего времени мы не возобновили даже выпуска районной газеты. Шрифт ведь у нас есть, да и в отряде Кандыбы хранятся шрифты двух районных типографий. Нужно будет приняться за дело, не откладывая… Обком утвердил состав бюро нашего райкома. Секретарем подпольного райкома комсомола я предложил Лубяна. Хорош будет?

— Безусловно! Лучшей кандидатуры не подобрать!

— Работа с молодежью, с интеллигенцией, вовлечение их в отряды — одна из главных задач. Сейчас мы должны направить десятки агитаторов в разные стороны, во все деревни. Нужно добиться, чтобы к маю месяцу у нас уже сформировалась настоящая бригада. С наступлением весны, несомненно, активизируются фронты, и мы тоже должны активизироваться, чтобы жизни не было этим гадам, чтоб били их на каждой дороге, в каждой деревне. Главным объектом должна стать железная дорога. Немецкий фронт задохнется, если мы не пропустим туда эшелоны с танками, орудиями, с живой силой. Вот так, товарищ командир, — Лесницкий встал. — Вот какие новости, Сергей. Одним словом, начинается новый этап нашей борьбы. Начинаем и мы настоящую войну.

III

На жизненном пути штурмфюрера Койфера не встречалось никаких помех. Сын директора одного из крупнейших заводов Круппа, он никогда ни о чем не заботился: ни о куске хлеба, ни' об образовании, ни о карьере, ни даже о своих политических взглядах. Он никогда и мысли не допускал, что в жизни может не повезти. Ему всегда везло.

«Не нужно никогда вылезать вперед, но не нужно и отставать. Нужно идти оглядываясь», — такова была его философия жизни.

И он шел «в ногу с Германией», как любил говорить его отец. Когда захватили Польшу, Койфер в звании штурмфюрера приехал «осваивать новые земли». Будучи комендантом одного из районов Варшавы, он получил несколько благодарностей и железный крест.

В день нападения на Советский Союз отец сообщил ему, что он назначен директором крупного московского завода, который должен перейти в их концерн. В этом была конечная цель войны для Вилли Койфера, и он начал с нетерпением ждать захвата Москвы.

Чтобы «шагать в ногу с Германией», Вилли Койфер попросил перевести его на восток, в Россию, ближе к Своей цели. Но зимой эта цель внезапно отодвинулась от него на несколько сотен километров. Удар был ошеломляющим, но Койфер утешал себя тем, что этот удар получили все немцы и даже фюрер.

Скоро на него градом посыпались другие удары. За короткое время Вилли Койфер получил несколько выговоров, суровых предупреждений и даже угроз. И все это за одно — за слабые действия против партизан, за неспособность остановить рост партизанского движения, которое все ширилось и ширилось — и как назло — особенно в его районе. Штурмфюрер принимал самые жестокие меры. Но теперь уже ничего не помогало — ни имя отца, ни его связи, ни деньги. Прежняя жизненная философия потеряла свою первоначальную привлекательность. У него уже больше не было никаких целей, кроме одной — спасти свою жизнь, вырваться живым из этого ада. Он написал и больше месяца носил в кармане письмо к отцу, в котором просил помочь ему перевестись в тыл — хотя бы на старое место, в Варшаву. Обычной полевой почтой он боялся посылать такое письмо, потому что хорошо знал, как работает военная цензура, и ждал удобного случая.

Но после одного происшествия он превозмог страх перед цензурой и послал письмо.

Это случилось первого мая. Накануне он получил нежное письмо от жены; в апреле почти совершенно не поступало сведений о деятельности партизан. Все это, вместе взятое, подняло его настроение. Первого мая он проснулся очень рано — на восходе солнца. Окна его спальни выходили на восток, и вся комната была залита ярким светом первых солнечных лучей. Он надел халат и направился во двор. Но, открыв дверь, комендант в ужасе отшатнулся: на ступеньках крыльца лежал убитый часовой. В груди его торчал нож, всаженный в самое сердце.