Глубокое течение

— Ты откуда это узнал? — удивленно спросил Лесницкий.

— У меня в отряде есть машинист черниговского депо.

— Где он сейчас?

— Должен быть дома, — Кандыба называл домом партизанский лагерь. Для него это и был теперь настоящий родной дом, потому что только в лагере он не чувствовал себя одиноким.

— Покажешь мне его. Хоть я и не верю, что Жовна предатель, но проверить — не лишнее.

Подходили к лагерю отряда.

— Вот что, Кандыба. Нам здесь задерживаться нельзя. Подготовь пару добрых коней, а мы пока перекусим и я поговорю с машинистом. Нужно срочно принять меры, — чем черт не шутит, как говорят… Ты тут тоже держи ухо востро. Усиль охрану, пошли во все стороны разведчиков. И в первую очередь — в Межи. Пусть один из них осторожно, только — очень осторожно, наведается к Гаруну. А вообще — больше не доверяй ему. Очень не понравился он мне сегодня. Понимаешь сам, как важно для нас возможно скорее ликвидировать этот бандитский отряд, кто бы там ни был — Жовна, эсэсовцы или хоть сам черт… Ну! Попадет он ко мне в руки! — Лесницкий сжал кулаки.

VII

Приборный был веселым, жизнерадостным человеком. Редко какая неудача могла заставить его приуныть. И никто из партизан никогда не видел его грустным, сумрачным. Бойцов, возвращающихся с задания, он всегда встречал первый — веселой шуткой, сердечным приветствием. А двух человек — Лесницкого и Любу, когда они возвращались после опасной операции, командир обнимал и по-отечески ласково целовал. Сколько раз Лесницкий просил — хоть его-то не целовать: не девчина же он! Но Приборный только посмеивался в ответ.

— Не могу я, брат, выдержать. Я же ночами не сплю, пока ты там путешествуешь. У меня душа не на месте…

В этот день его душа была особенно не на месте, и он стремительно выбежал из землянки, как только услышал конский топот. Но, увидев Лесницкого и Татьяну на загнанных, покрытых грязной пеной лошадях. он остановился, протяжно свистнул и не двинулся им навстречу. В первый раз за все время лицо его не озарилось при встрече радостной улыбкой. Он понял, что не слишком приятные события заставили их так гнать лошадей. А плохих новостей и у него самого было достаточно.

Только когда навстречу Татьяне из землянки, торопясь, выполз маленький Виктор и с криком «мама» бросился к ней, спотыкаясь и падая, Приборный не сдержал улыбки.

Татьяна подхватила мальчика на руки, поцеловала.

— Сыночек мой! Галчонок! Как я соскучилась по тебе… — Затем она повернулась к командиру, поздоровалась.

— Дед… бух-бух… ва-ва… — озабоченный чем-то, лепетал малыш и тянул мать к землянке-госпиталю.

Командир и комиссар вопрошающе смотрели друг на друга. Приборный попробовал пошутить:

— Вижу, не очень много приятного ты привез, — но, встретив встревоженный взгляд Лесницкого, спросил, понизив голос: — Что случилось, Павел?

— А у тебя что?

— У меня? У меня, черт возьми, прямо голова кружится. И от плохого и от хорошего. Но начнем с хорошего. Пойдем….

Они вошли в командирскую землянку, и Лесницкий остановился, удивленный и обрадованный. На столе стояла новенькая, поблескивавшая краской радиостанция — их общая мечта. На кровати комиссара, спрятав лицо в подушку, спал человек.

— Андрей? — у Лесницкого радостно сверкнули глаза.

Приборный отрицательно покачал головой.

— Нет. Самого еще нет. Задержался в Москве. Но посылочка эта — от него. Добрался, жив-здоров. Несколько дней тому назад обком получил трех радистов с радиостанциями. Нам — в первую очередь. Понимаешь, что это значит?

— Это значит, Сергей, что мы теперь живем! Теперь будем вооружены самым сильным оружием, самым необходимым в нашей суровой борьбе — связью! Связью с Москвой, с партией, со всей страной. Помнишь, я говорил тебе — придет такое время? — Лесницкий обнял друга и радостно засмеялся, забыв даже на мгновение о кровавом событии в Межах. Но только на мгновение. И тут же спросил: — А что плохого?

— Плохого, брат, по количеству больше, лихо на него! И нужно же было этому случиться именно теперь! Началось с того, что операция Гнедкова провалилась и не только провалилась, но и вылезла боком. Получилась осечка с миной. От злости хлопцы обстреляли вагоны. А эшелон был с живой силой. И, видно, стреляные воробьи ехали. Должно быть, эсэсовцы, чума на них! Остановили эшелон — и в бой. Чуть не окружили хлопцев. Четыре человека убито, девять — ранено, в том числе Гнедков и Маевский. Что ты скажешь! Просто выть от горя хочется… В такое время, в самом начале, почти вся группа подрыв-ников вышла из строя. А виноваты мы с тобой, комиссар.

Лесницкий поднял голову. Но Приборный не дал ему ничего сказать.

— Понимаешь — почему? Тактика неправильная… Тактическая ошибка. Нельзя подрывников посылать одних — нужно их прикрывать, защищать… А мы всё на «ура» привыкли. Все на панику надеялись. Подводных камней не видели… Так вот они! Пожалуйста.

Лесницкий молчал. Это были самые тяжелые потери за все время существования отряда, и они больно поразили его. Перед глазами встал образ убитой Тани Гребневой.

«Ошибка… Тактическая… А кто давал нам право делать такие ошибки? Тут — ошибка, Жовну плохо знаем — ошибка. Ошибка за ошибкой», — в глубине души росла злость на себя и Приборного. Чтобы сдержать себя, Лесницкий сел, но пальцы нервно барабанили по футляру радиостанции.

— Партия нас не для того здесь оставила, чтобы мы делали ошибки.

Приборный с удивлением посмотрел на него.

— На войне не бывает без ошибок.

Лесницкий не ответил, а после нескольких минут раздумья спросил:

— Тяжело ранены Гнедков и Маевский?

— Не тяжело, но из строя вышли. Месяц проваляются… Маевский ранен в голову осколком мины, Гнедков — пулей в руку. — Приборный улыбнулся. — Сегодня Алена уже жаловалась на них. Покоя не дают — и в госпитале мастерят свои мины. Чего доброго, взорвут еще все медицинское хозяйство.

Лесницкий подобрел, услышав про Гнедкова и Маевского, и уже спокойно сказал:

— Ладно, Сергей. Тактическую, как ты назвал ее, ошибку мы исправим. Подрывников будем прикрывать. А вот как нам наш народ прикрыть? Женщин, детей? — голос его дрогнул. — Вот что…

Приборный не понял и перебил его:

— Погоди… Я еще не обо всех несчастьях рассказал тебе. Осталось главное и самое отвратительное. Просто язык не поворачивается, чтобы рассказать об этом. На вот, читай, — он протянул комиссару лист бумаги — донесение разведчиков. — Стукнув кулаком по столу. Приборный громко выругался: — Блюдолиз фашистский!

Радист проснулся, поднял голову и удивленно посмотрел на них.

Лесницкий прочел донесение. В нем сообщалось, что бандитский отряд, во главе с каким-то Жовной, расстрелял в деревне Любовка несколько человек, а в другом месте скосил пулеметом стадо коров и сжег полдеревни.

Комиссар отложил в сторону бумагу и тихо продолжил сообщение:

— В Межах они по-бандитски убили восемь человек и учинили грабеж, — он выделил слово «они». — В числе убитых — Таня Гребнева. Но я, — он стремительно встал перед Приборным, — я уже проверил… Жовна тут ни при чем. Зря ты возмущаешься… Это работа эсэсовцев. Заметь, все это делается под маркой принудительной мобилизации в партизанские отряды. Читается приказ от моего и твоего имени. Они хотят очернить нас в глазах народа, подорвать наш авторитет. Тупоголовые идиоты! Они не могут понять, что партизаны и народ — это одно неразрывное целое, что Лесницкий и Приборный — это большевистская партия, а в партию наш народ никогда не потеряет веры. Вот уж поистине — утопающий хватается за соломинку. Тоненькая соломинка — этот их отряд! Напрасные усилия…