Глубокое течение

Теперь засмеялись и Татьяна и Николай. Все разговорились, начали шутить. Никогда еще не было так весело и шумно за обедом у Маевских. Когда кончили обед и успокоились, Карп тяжело вздохнул и сказал:

— А все же скучаю я, дети. Тяжело мне без сада, без ульев моих. Тянет меня в деревню, хоть побыть на родном пепелище, поглядеть хоть на все.

— И на Пелагею, — прошептала Люба Татьяне.

Но старик услышал этот шепот и спокойно сказал:

— И к Пелагее хочется сходить… честно признаюсь. — Карп вздохнул. — Сурово вы осуждаете меня, дети! Ох, как сурово! А знаете ли вы, как тяжко человеку жить одному? Вы разлетелись из моего гнезда во все стороны. Остался я один с таким хозяйством. Сам за всем присматривай, сам вари и сам сподники стирай. Да и вообще… Человек перестает быть похожим на человека, когда живет один. Дикарь… Что же мне было делать?

— Да мы ничего не говорим, отец, — отозвался Николай, бросив на Любу укоризненный взгляд.

— И теперь… Кончится война, и снова вас не удержишь. Кто куда… А я куда? Вот и надо мне сходить до Пелагеи, помириться с ней. Она на нашей дороге не станет… не бойтесь.

— Но она становилась уже, тата, — тихо сказала Татьяна. — Как подумаю — не лежит у меня душа к ней…

Карп помрачнел и ничего не сказал. А Татьяне запали в голову отцовские слова: «А знаете ли вы, как тяжко человеку жить одному?»

Тяжело одному… Конечно, тяжело. Но где он — друг жизни? Кто он? Кто? Она стояла вечером около землянки, прислонившись спиной к теплой сосне, всматривалась в темноту, где шумели невидимые деревья, и ей хотелось крикнуть, позвать его…

X

— Фу, черт! Аж голова закружилась. Три дня ни о чем другом думать не могу.

— Все не веришь?

— Сомневаюсь.

— Выбрось ты это из головы, Павел. Зацепиться ведь не за что. Никаких следов какого-нибудь продуманного плана — простая случайность, какой стороной ни поверни. Не могли же они знать, что мы забросим к ним своего человека. А пожертвовать таким отрядом, такой находкой!.. Для чего? Чтобы заслать к нам Кулеша? Это можно было бы сделать значительно проще. Нет, нет!.. И думать даже перестань. Наш он человек, конечно. А попасть к этим шакалам, разыскивая нас, мог каждый. Я верю ему…

— Но почему он не установил связь с Майбородой сразу?

— Ну, на самом деле у тебя, Павел, голова закружилась. А вдруг Майборода оказался бы перебежчиком, предателем? Положение, брат, было у него сложное.

— Это правильно, — согласился Лесницкий и, подумав, сказал: — Но в отряд все-таки мы его не возьмем. Подождем! Базу нашу он не должен знать. Проверим его там, в деревне. А сделаем мы это так: Хадыку заберем в отряд и распустим слух, что старосту убили партизаны. Кулешу предложим занять его место.

Через несколько дней после этого разговора Карп Маевский получил задание отправиться в Ореховку.

Перед выходом из лагеря он сказал Татьяне:

— Иду в Ореховку, Таня. Павел Степанович задание дал.

— Один? — спросила она.

— Один.

— Тогда и я пойду с вами, тата. Боюсь я…

— Ну, глупость какая! Что это ты! В первый раз, что ли? Мало я на железную дорогу ходил! Я — такой же партизан, как и все.

— Когда на железную дорогу — я ничего не боюсь. Но в деревню… Мне так и чудится, что нас подстерегают там на каждом шагу… Я попрошу Лесницкого, тата, — она хотела бежать к землянке командира.

Но отец остановил ее:

— Ты подведешь меня, дочка. Он приказал никому не говорить о задании.

Татьяна молча проводила его за лагерь и долго смотрела вслед.

В деревню Маевский пришел в полночь. На опушке леса остановился, прислушался. Кругом стояла тишина.

Карп направился к своей усадьбе — невидимая сила тянула его туда. В свое время односельчане рассказывали ему, что после ухода Маевских в лес полицаи уничтожили сад, разобрали овин и спалили все постройки. Тогда он не пожалел ничего, как когда-то не пожалел сожженной хаты. Но теперь захотелось увидеть все собственными глазами.

Только по двум обгоревшим березам, что когда-то стояли перед хатой, старик узнал место, где прожил всю свою долгую жизнь.

«Что это они березы не спилили? Добрые дрова были бы», — подумал он, подходя к тому месту, где еще год назад расцветал лучший в деревне сад, которому завидовал не один хозяин.

От всего огромного сада остались только три вишни. Словно для издевательства и насмешки оставили их полицаи. Они стояли в самом конце сада, сиротливо прижавшись одна к другой, как дети на могиле своей матери. Под ними росла густая трава, лопух.

Вид этих вишен больно ранил сердце хозяина. Карп подошел, заботливо осмотрел их, и ему стало как-то стыдно перед ними, потому что раньше он пренебрегал ими, не ухаживал — они почти никогда не давали плодов. Старик погладил рукой шершавую кору одной из вишен и почувствовал, что по щеке его поползла горячая слеза. Он вытер слезу рукавом, махнул рукой и быстро зашагал обратно в лес.

«Чего пожалел!.. Глупости. Не такое гибнет».

Лесом он прошел на другой конец деревни и тихо подкрался к хате Матвея Кулеша. Постучал в окно. Ничего не спрашивая, из хаты вышла жена Матвея Ганна в длинной белой рубашке. Увидев чужого человека она испуганно вскрикнула и отшатнулась. Но узнав Карпа (он приходился ей двоюродным дядей), остановилась, торопливо прикрыла ладонями грудь и удивленно спросила:

— Вы, дядька Карп?

— Я. Дома Матвей?

— Нема. С утра. ушел. Сказал — в лес. Может, и не вернется. Он теперь часто не ночует дома…

— Жалко, — вздохнул Карп. — Ну что ж… ничего не попишешь. Будь здорова, Ганна.

Она сделала шаг к нему и спросила тревожным шепотом:

— Скажите, дядечка, бывает он у вас?

Карп на минуту растерялся, задумался.

— Бывает.

Она с облегчением вздохнула.

— Да зайдите хоть в хату, перекусите чего-нибудь… Поди, не сладко живется вам там, в лесу.

— Спасибо, Ганна. Ничего… Перекусить, правда я не прочь, но тороплюсь… Гляди, и светать скоро начнет.

— Ну, так я хоть вынесу зам чего-нибудь. В дороге перекусите.

— Нет, не нужно, — на прощание он пожал ей руку и пошел в сад.

Через несколько минут он через огороды подкрался к другой хате. Хата эта стояла на голом месте: около нее не было ничего — ни сада, ни даже хлева, и соседние постройки как бы отодвинулись от нее в сторону. Поэтому Карп вынужден был пригнуться в меже ниже обычного, чаще останавливаться и прислушиваться. В последний раз он остановился уже около самой стены хаты, чтобы оглянуться, перед тем как перелезть во двор. Неожиданно он услышал за стеной разговор. Разговаривали, по-видимому, в каморке, отгороженной в сенях, в которой обычно ночуют в летнюю жару. Стена тут была неплотная, и Карп сразу узнал по голосу Пелагею и Матвея Кулеша.

У Карпа дрогнуло сердце. Он прислонился к стене, прислушался.

— А давно ли ты говорил другое? — спрашивала Пелагея.

— Ну дак что!.. Не сразу же человек все понимает. Я только теперь понял… Великая это сила — партизаны, — Кулеш что-то зашептал.

Но Пелагея снова сказала громко:

— Везет бедной бабе: муж — в лес, любовник — в лес. Что хочешь, то и делай одна… Дай хоть намиловаться вволю…

Карп услышал звук поцелуя. Ему стало стыдно и гадко. Он тихо плюнул и пошел по меже назад, неслышно ступая босыми ногами по мягкой траве. Через несколько шагов чувство гадливости сменилось злостью. Старик сжал кулаки.