Глубокое течение

— Я согласен с тобой. Только не спеши выступать. Нужно дать людям отдых.

— Выступим вечером. А сейчас нужно будет послать за Маевским, забрать Николая. Его эвакуируем в числе первых, на первом же самолете. — Лесницкий обратился к Павленко: — Алексей Иванович, подбери десяток наиболее сильных бойцов и отправь их с дедом Лавреном. Чтобы им не возвращаться, пусть ждут нас в Борщовском лесу.

Павленко встал и пошел в глубь леса, где слышались голоса партизан и горели огни.

— Ну, а нам с тобой, Евгений Сергеевич, тоже придется поработать. Редактор наш ранен, типография растеряна, а газету выпустить мы все равно должны. Надо рассказать народу о разгроме карателей и о смерти этого сукина сына Адлера. Пусть порадуется народ и еще рае убедится в нашей силе, в нашей непобедимости. На наше счастье, в одной из захваченных машин есть килограммов сто бумаги. Так что давай подумаем над материалом. Фашисты раззвонили во все колокола о нашем уничтожении, а мы вот воскреснем.

Они пододвинулись друг к другу и склонились над листом бумаги, лежавшим в развернутой папке на коленях у Лесницкого.

Подошла Алена. В каждом ее движении чувствовалась огромная усталость.

Она подошла неслышно, как тень, и молча села на колоду.

— Что мне сказать ей? Покоя не дает, спрашивает, где Андрей. Где он? Знаете вы? — голос ее был усталым и глухим, словно доносился из глубокой ямы.

Она вовсе не надеялась услышать ответ, да и тревоге Насти особенного значения не придавала. Мало ли что приходит в голову роженицам, особенно после таких мучительных родов.

— Андрей погиб, — тихо ответил Лесницкий.

Алена порывисто повернулась к нему. Безразличие

и усталость исчезли с ее лица.

— Погиб? — у нее даже захватило дыхание. — Что же мне теперь сказать ей?

Лесницкий встал.

— Пошли, товарищи, все к ней. Пошли, Сергей.

Бригада размещалась в самой чаще. Партизаны спали кто где: на подводах, в захваченных автомобилях и просто на земле под дубами. Не спали только тяжело раненные, часовые и дежурные по кухням. Кашевары готовили пишу из захваченных у немцев продуктов. В выкопанных ямах горели огни, и над ними висели котлы разных размеров и форм.

У одного из костров сидели Матвей Кулеш и Петро Майборода. Петро только что вернулся из-за реки и теперь не мог уснуть от возбуждения: ему не давал покоя вопрос — кто взорвал штаб? Жив ли тот разведчик? Никто из рядовых партизан ничего толком не знал, каждый высказывал свои собственные предположения, и предположения эти были на редкость противоречивы.

Увидев командиров, Майборода незаметно догнал Женьку, шедшего позади.

— Женя, будь другом, скажи: кто взорвал штаб? Люба, да? Но только откровенно.

Женька грустно улыбнулся.

— После, Петя, после, — и быстро пошел догонять командира и комиссара.

Разведчик осуждающе покачал головой.

— Эх ты, зазнался! В командиры вылез.

Предатель сидел молча. Он снова проклинал свою судьбу. Не везет ему. Не пришлось увидеть фон-Адлера, получить от него благодарность. Как хорошо началось, как плохо кончилось! Не ожидал он такого конца. Предатель пытался осмыслить события ночи и не мог — все вертелось с бешеной скоростью… После взрыва в штабе и атаки партизан среди немцев поднялась страшная паника. Кулеш понял, что рано или поздно эсэсовцы сорвут на нем злость, и, воспользовавшись паникой, удрал обратно в лагерь. В одном ему повезло: в лагере никто не заметил его отсутствия и все думали, что он был с партизанами с самого начала. Женька Лубян даже направил его связным в штаб бригады. Все командование теперь считало его активным партизаном, который в решающий момент забыл о своей болезни и шел в бою плечо к плечу с другими.

* * *

…Настя лежала под развесистым дубом, заботливо огороженная со всех сторон трофейными палатками. Для нее и новорожденного партизаны нашли вое необходимое: подушки, одеяло, чистые простыни, полотно на пеленки, лучшие продукты и даже свежее молоко. Она была обессилена тяжелыми родами. Обескровленное лицо и руки ее были белей простыни, а глаза стали еще более выразительными и голубыми. Почти не было разницы между чистой синевой утреннего неба, просвечивающего сквозь густые листья дуба, и ее глазами. Она смотрела на эту голубизну, на листья и повторяла горячим шепотом:

— Где ты, родной мой, любимый? Где ты?

Потом поворачивалась к ребенку, нежно прикасалась губами к красному лобику.

— Сыночек мой! Где твой тата? Почему они все молчат? Что они скрывают от нас? Нет, нет… Не бойся, сынок. Не может этого быть! Он жив, жив. Он придет. Андрейка, любимый мой, приди… Посмотри на сына. Глянь, какой чудесный у тебя сын!

Она вздрогнула, когда послышались шаги и кто-то откинул полог палатки.

«Он».

Но, повернувшись, она увидела Лесницкого и Приборного и, быстро откинув одеяло, села, протянула к ним руки.

— Наконец-то вы пришли. Где Андрей? Сергей Федотович! Где Андрей?

Приборный подошел и, взяв ее бледные руки, сжал их в своих.

— Дочка моя!.. Андрей… — но голос его задрожал и сорвался, он закрыл рукой глаза и прижался лбом к шершавой коре дуба.

Настя схватила руками седую голову командира, закричала:

— Говорите! Кончайте! Я не боюсь!

— Андрей погиб смертью героя, чтобы спасти бригаду. Он взорвал немецкий штаб и не смог уйти, — медленно, растягивая слова, проговорил Лесницкий.

Настя разжала руки, привычным движением поправила волосы и осторожно, словно боясь ушибить больное место, легла.

Алена подбежала к ней, но она едва заметным кивком головы попросила ее отойти.

Лежала она неподвижно, долго, взгляд ее голубых глаз застыл на какой-то одной точке над ней, на каком-то одном листе дуба. Но она не видела ничего — ни листа, ни голубизны неба, ничего. Потом попыталась представить лицо Андрея и не смогла. Перед глазами проплывали лица матери, братьев, товарищей по отряду, а его лица не было.

Сколько месяцев она не видела его при дневном свете! Какой короткой была их последняя встреча! «Завтра мы снова встретимся…»

Что он говорил еще? Она больше ничего не могла вспомнить. Больно кольнуло в сердце — хотелось кричать от этой боли. Она стиснула зубы, посмотрела на присутствующих и увидела, что комиссар что-то шепнул Алене и повернулся, чтобы незаметно выйти.

Она остановила его:

— Павел Степанович! Куда же вы? Что же вы не посмотрели моего сына… сына Андрея?

Она быстро приподнялась, взяла ребенка на руки.

— Смотрите, какой он, мой Андрей.

Ребенок заплакал.

— Не плачь, мой сыночек, Он погиб, чтобы спасти нас, чтобы мы жили. Он отдал жизнь за твое счастье, мой маленький Андрейка. Не плачь же, не плачь…

XIII

Ганна Кулеш полола гряды и тихо напевала. Хорошо было на душе у женщины — такая же ясность, теплота и свежесть, как вокруг. Не к лицу грустить в такое время. Да и чего ей грустить? Наоборот, радоваться нужно.

Она подняла голову, запачканными землей руками поправила пряди волос, выбившиеся из-под платка. Палило солнце. Горячим паром дышала земля, недавно напоенная щедрым дождем. Плыл нагретый воздух. Пахло старым пепелищем. Женщина посмотрела на почерневшую течь, на обгоревшие яблони и вишни и отвернулась. К чему горевать об этом? Не у нее одной такое горе. Из всех строений деревни чудом уцелела только школа, а так все сожгли проклятые каратели. Да ничего, все отстроятся, были бы только живы и здоровы. А в ее семье, слава богу, все здоровы; да и вообще в Ореховке обошлось на этот раз более — или менее благополучно — никого больше не убили, как в других деревнях. Люди переждали беду в лесу и дождались радостных вестей: позавчера из соседней деревни им передали зачитанную, помятую партизанскую газету. В ней писалось о разгроме карателей и об убийстве главного их генерала, душегуба этого. Туда ему и дорога! Для них это был самый радостный день. Все вышли из леса, вернулись на родные пепелища, и никто даже не заплакал при виде одиноко торчавших печей и обугленных деревьев.