Глубынь-городок. Заноза

потому что на бригадира было уже несколько жалоб, а последняя заставляла особенно торопиться. Правда,

Синекаев, когда Павел показал ему два ученических листка бумаги со старательно и наивно выведенным

заголовком “В редакцию газеты “Серп и молот” от Карякина Петра — анонимка”, не разделил рвения своего

редактора.

— Ну как ты сейчас станешь добираться, Павел Владимирович? — рассудительно сказал он. — Кроме

катера, что возит молочные бидоны, ничего туда не ходит. Вот уж действительно — за семь верст киселя

хлебать!

— Нельзя не вмешаться после стольких сигналов.

— Ну и вмешайся. Позвони Шашко или пошли сотрудника.

Павел промолчал, но чуточку надулся. На него при всей мягкости находили иногда такие минуты

упорства, и Синекаев знал это.

— Да езжай, пожалуйста, — покладисто сказал он. — Я не собираюсь стеснять твою инициативу, просто

жалеючи говорю. — И тотчас снял трубку, чтоб выяснить на молокозаводе, когда приходит катер из Старого

Конякина. — Отправляется отсюда ночью, возвращается с обеденным удоем. Это значит — быть чуть не сутки

на воде.

— Не сахарный, не растаю, — буркнул Павел, поднимаясь, хотя уже в глубине души пожалел о своем

упрямстве. Но его задевало, что Синекаев, который меньше всего считался со своими собственными удобствами

или удобствами других людей и открыто презирал всякую оглядчивость, иногда вдруг начинал опекать Павла.

Синекаев проводил Теплова веселым понимающим взглядом:

— Ох, и зелье у меня редактор! Кстати, раз уж будешь там, выясни, чем они сейчас кормят скот, и

проследи, как вывозятся удобрения: не вся же земля у них под водой!

На пристань Павел пришел в темноте, хотя вода еще сохраняла свечение зари, меняя ее краски.

Отражение фонаря, как крупная звезда, дремало на глади реки.

Пока Павел бродил по качающимся мосткам, разыскивая катер, он даже вспотел — свитер под пальто

давал себя чувствовать.

Конякинский катер оказался самоделкой: просто большая лодка, разделенная пополам. В носовой части

располагалась фанерная кабина моториста, на корме — площадка для бидонов и узкая скамья, придвинутая

вплотную к задней стене кабины. На этой скамье уже кто-то сидел.

— Еще пассажирка. Раньше вас сойдет, — немногословно пояснил моторист. И, поправив гремучие

пустые бидоны (“эти сбоку — бензинные, поаккуратнее”), нырнул в свое укрытие, откуда вскоре послышалось

тарахтение, и лодка тронулась.

Павел сел рядом с попутчицей. Пока они проезжали мимо пристанских огней, в беглом их свете он

пытался украдкой разглядеть ее, но каждый раз отводил глаза, потому что она сама смотрела прямо ему в лицо.

Потом лодка окунулась в великую темь и безграничную тишину. Ночь была безветренной и безлунной. Павел

сидел, чувствуя плечо и локоть соседки, ее бедро плотно касалось его ноги. Когда он захотел переменить

положение, ботинок стукнулся обо что-то твердое.

— Осторожнее, — громко, чтобы заглушить стук мотора, сказала она и нагнулась поправляя.

— Виноват. Это ваши вещи?

— Мои.

Оказывается, и ночью Гаребжа не была пустынна. Как фонари стрелочников, низко над водой горели

бакены, указывая фарватер. Подплывала баржа о четырех огнях, росла, как сказочный паук, выглядывая

разноцветными глазами — рубиновым и изумрудным — ночную добычу. Три недрожащие лапы, протянутые ею

по неподвижной воде, уже готовы были коснуться маленького, пыхтящего и удирающего катерка. Но вдруг лапы

изломились, рубиновый глаз при повороте потух, два носовых огня сошлись в один — и все длинное тело

баржи безвредно прошло мимо, мерно подрагивая машинами.

— Вы из конякинского колхоза? — осведомился Павел.

Она ответила:

— Нет.

Потом, помолчав, спросила в свою очередь:

— А у вас есть часы?

Павел с готовностью чиркнул спичкой.

— Осторожнее. Бросьте за борт. Интересно, сколько осталось до рассвета.

Павел не знал. Она сидела так близко, но он не мог представить себе ее лица. При вспышке мелькнули

только широкие, очень черные глаза. Но, возможно, так почудилось от освещения. Голос у нее звучал

прямодушно; должно быть, она была еще очень молода.

— На воде всегда хочется петь, — сказала она, немного погодя, видимо соскучившись. — Я вот все время

про себя пою.

— Я тоже, — сознался Павел.

— Что?

— “Мой костер в тумане светит”.

Она догадалась:

— Это потому, что баржа прошла?

— Не знаю. Может быть. Я не подумал об этом. А вы?

— Я — просто так, не песню.

— Ну, а все-таки?

Она, запинаясь, продекламировала:

Наш корабль готов к отплытью,

Парусами правит ветер.

Не прощаясь и не плача,

Отвернулись берега…

— Что же дальше?

— Дальше — как придумается.

— Тогда давайте уж лучше “Костер”: там и конец и начало есть.

— А вы любите, чтоб все обязательно было?

— Это плохо?

Она засмеялась.

— Странно! Мы сидим и разговариваем, а друг друга не видим!

— Хотите, я зажгу еще спичку?

— Нет, не нужно. Так интереснее.

— Расскажите мне что-нибудь, — попросил Павел, радуясь тому, что она разговорилась, и невольно

удивляясь теплоте, которая прозвучала в его голосе. “Вот, — подумал он, — сидят ночью двое людей, плывут

куда-то по реке; нет между ними ни любви, ни желания, ни даже знакомства, а сердца их все-таки открываются,

они уже вверяют себя друг другу, ожидая только хорошего!”

— Вам сказку? — лукаво спросила девушка. В ней не было ни смущения, ни робости.

— Что ж, хотя бы и сказку. Только ведь они всем известны. Нет ничего нового.

— А я вам расскажу такую, какую вы не слыхали.