Глубынь-городок. Заноза

пустая; когда привозят кино — все стоят. Председатель взваливает на плечо неширокую домашнюю скамейку и

несет для индивидуального пользования; садятся с супругой.

Тамара слушала его со странной полуулыбкой:

— А как вам показался бригадир?

— Толковый малый.

— Может, и самогоном угостил?

— Не буду скрывать: попробовал.

Вдруг она взорвалась. А знает ли он, собирающийся говорить о культуре, что в деревне этой все варят

самогон открыто, из чего попало, для крепости добавляют табак, резину и, мало того, даже что-то вроде

муравьиной кислоты. Участковый смотрит спокойно: ему поднесут, он и едет дальше, качаясь. Вот и процветает

бойкая торговля самогонного колхоза имени Шашко; отравляют полрайона. В самой Сноваздоровке то и дело

драки, скандалы, чуть не убийства. Он видел жену бригадира? Ах, упала с крыльца?! А хочет он знать, как было

дело? Во время дождя эта молодица, жалея обувь (обувь и одежда “справляются” родителями, и довольно долго

она живет на свое приданое, пока не примрут мужнины старики и она останется полной хозяйкой), так вот,

жалея ботинки, она обула старые валенки с калошами. Вдруг видит с чердака, что брат мужа сунул ноги в ее

береженые туфли и шлепает по грязи. Она закричала: “Что же ты делаешь? Ведь жалко!” Золовки стали

подзуживать мужа: “Что она у тебя расходилась? Покажи ей, кто хозяин”. Муж принялся ее бить. Когда ее

отняли, то еле живую отвезли к матери, а оттуда в больницу. Там спрашивают, что такое случилось. Она

отвечает: “Упала с лестницы”. И больше ни слова. Через три дня приехал муж и сказал: “Ну, довольно

отлеживаться! Вставай, надо торф копать”. Она говорит: “Я еще не могу”. Он: “Не придуряйся”. Так и уехал, не

извинившись даже.

Потом Павлу Владимировичу понравились, кажется, новостройки. Да, действительно, в этих деревнях

идет лихорадочное строительство. Но как? Правда, тут, может, уже не столько люди виноваты, сколько районное

начальство, тот же Синекаев: не могут добиться леса на законном основании. А пока этого нет — безжалостно

рубят лес вокруг. Ведь райисполком выдает застройщику один кубометр — больше нету, а надо пятнадцать.

Воруют лес в открытую. Председатель колхоза выписывает на ночную вылазку машину или подводы. Лесники

сумерками исчезают. Если лесник все-таки появится, то только посмотрит, повздыхает (понимаю, мол, ваше

положение.) и уйдет от греха. Однажды конякинские приехали так, а их вел проводник — дальний родственник

лесника. Лесник пришел, постоял, перекинулся словечком, хотел уже уходить, а родственнику вдруг

подумалось, что он идет в милицию и на первого на него донесет — у них были нелады. Он и выстрелил из-за

дерева, ранил лесника. Все разбежались: какая уж тут порубка!

Вызвали порубщиков, они показали, кто. Того осудили, а насчет порубки даже и разговора не было.

Павел сидел молча. Бесследно, как снег под прямыми лучами солнца, таял замысел статьи в мирных

идиллических тонах о лесной деревушке Сноваздоровке. Стыд за свое легковерие душил его. Слушая Тамару,

он лихорадочно думал, с чего начнет тотчас же, едва ступив на берег; куда пойдет: к прокурору, в райком, в

милицию?

— Не расстраивайтесь так. Одними руками сразу ничего не перевернете.

— Но что же делать?! — сказал он в отчаянии. — Я же не могу, не должен смотреть на это спокойно!

Тамара воинственно сверкнула глазами.

— Драться, конечно! Каждый день. И не давать обводить себя вокруг пальца ни таким бригадирам, ни

даже Синекаеву: он ведь тоже, наверно, хочет, чтобы кое-что было шито-крыто…

— Ну уж нет! — закричал Павел. — О Синекаеве это неправда!

И они снова схватились.

Павел вернулся домой с саднящей кожей, обожженной ветром, с головой, гудящей от бессонницы, и

тотчас, словно поджидая его, зазвонила междугородная. Узнав голос Ларисы, мелодичный, с чуть заметным

детским пришепетыванием, отвечая ей, он постепенно терял то неприятное ощущение, с которым шел от

пристани. Хотя он слышал только голос, но многолетняя привычка дорисовала ему остальное и он возвратился

в обычный круг домашних забот, где он был единственным непререкаемым авторитетом, даже бессознательно

порадовался этому, потому что весь разговор с Тамарой и особенно ее резкий, прямой, блеснувший на

прощание взгляд как-то странно растревожили его, поселив чувство беспокойства и неуверенности в самом

себе. Неожиданное и унижающее чувство, от которого Лариса помогла ему избавиться. И он, благодарный ей за

это, был особенно ласков в телефонном разговоре, преувеличенно подробно расспрашивал обо всех домашних

мелочах и так чистосердечно смеялся, что, уже положив трубку, чувствовал себя освеженным этим смехом и

успокоенным. К Ларисе Павел мог возвращаться, как в мягкую постель: там будет удобно — и только. Он

хорошо знал это. Но сейчас ему казалось, что как раз это ему и нравится. Устойчивая, твердая земля опять была

под его ногами.

Не в этот, а на следующий день пошел он в райком к Синекаеву. Но тот с утра уехал в колхозы, и вообще

все сложилось так, что только спустя неделю Павел смог рассказать о Сноваздоровке.

Синекаев слушал, но его все время отвлекали. Звонил телефон, зашел один, потом другой инструктор.

Заглянула Черемухина. Ей он коротко кивнул: “Останься”. Она тотчас опустилась на боковой стул и стала

слушать, смирно сложив руки на коленях ладонями вниз.

— Самогон — это по твоей части, Таисия Алексеевна. Ты ведь ведаешь торговлей. Ах, черти, лесное

гнездо! Придется с Шашко побеседовать на басах. — Потом Синекаев снял трубку и вызвал Барабанова.

Тот вошел своей летающей, стремительной походкой, притащив целую охапку солнечного света и

свежести, — перебегал дорогу без пальто.