Глубынь-городок. Заноза

лицу неожиданно задумчивое, почти грустное выражение.

— Матери молния ударила в глаза, ослепила; она упала, а я вот родился со знаком. Другие под звездой

рождаются, а я под молнией.

Лицо у него было бьющее энергией: круто вырезанные ноздри, ярко-желтые глаза, взгляд пристальный,

иронический. Помнет щеки, вскинет бровями морщины на лоб, послушает, перебросит длинную руку за спинку

стула, маленький сжатый рот изогнется пониманием; обернется круто, посмотрит в упор на кого-нибудь:

“Интересно ты мыслишь, товарищ!” Посреди самого добродушного разговора у него бывал и особый взгляд

“сбоку”, мгновенный и предостерегающий, похожий на желтое метнувшееся тело тигра в зарослях. Но когда он

увлекался, как мягко вибрировал его голос и как прямо, светло смотрели те же глаза! Он был обаятелен, этот

человек. Он протягивал руку щедрым движением, пожатие его было крепко, словно он хотел притянуть к себе.

И он любил такие “притягивания”; в какой-то мере это было смыслом его жизни. Он хотел и добивался вокруг

себя атмосферы расположенности. Хотя никто бы не сказал, что он не мог быть несправедливо резким. Однако

даже сама его пристрастность служила как бы залогом его искренности: он мог “перегибать”, но не лукавить!

Когда тут же, в присутствии Павла, к нему вошел агрессивно настроенный узкоплечий юноша, студент, и еще от

порога, подбадривая сам себя, намеренно громко, вызывающе спросил: “Когда вы почините крышу в доме моей

матери?” — синекаевский взгляд прошел целую гамму оттенков: от настороженности и неприятного

недоумения до холодной, а потом уже абсолютно корректной вежливости, приправленной любопытством.

— Крыши — в ведении отдела коммунального хозяйства, — сказал он. — Обратитесь туда.

— Я уже был. Они тянут. А вы райком, вы и занимайтесь. Не думайте: я добьюсь. Меня в институт не

принимали, а я тоже добился.

— Так тут особенно нечего добиваться, молодой человек, — внезапно почти ласково сказал Синекаев, так

что Павел даже подумал: не сдался ли он крикуну? — Я сейчас позвоню в ваше домоуправление… Какая улица?

Так… Я позвоню, договоримся: дадут вам лист железа; полезайте на крышу и почините.

— Я сам?!

— Вы. А что?

— Это не мое дело.

— Почему? Дом ваш, вы уже взрослый, вот и помогите своей матери.

— Я студент, а не ремонтный рабочий; не думайте, шуточками не отделаетесь.

Миролюбие не оставляло Синекаева, хотя предостерегающая желтая искра уже прошла по его зрачку.

— А я не шучу. Вы знаете, почему отказываетесь? Молотка не умеете держать в руках, вот в чем дело.

Стыдно, молодой человек.

Тот смотрел на него несколько секунд, тяжело дыша:

— Значит, это все, что вы можете мне сказать?

— Все. Берите лист железа и работайте.

— Не стану. Но я так не оставлю…

— Как хотите. Жаль, плохо вас воспитала мать. И институт, кажется, зря тратит деньги.

Павлу, невольному свидетелю этой сцены, захотелось как-то откликнуться.

— Какой разболтанный и… скверный парень, — неуверенно сказал он, когда тот вышел.

— Нет, почему скверный? — рассеянно отозвался Синекаев, ища что-то среди бумаг. — Наоборот, скорее

всего хороший. — Он мельком глянул на вытянувшееся лицо Павла и усмехнулся. — Вы в районах раньше

жили? Нет? Так знайте: это надо большую храбрость — на первого секретаря вот так орать.

— А может быть, просто нахальство, — недовольно проговорил несколько сбитый с толку Павел.

— Может быть, и нахальство.

Он позвонил и позвал своего помощника:

— Не найду я никак, где докладная о ремонте квартир вдов. Такой фамилии у нас в списке не было? Не

помнишь? Ну тогда узнай в течение дня, что это за семья, кто есть еще, кроме сына, и где именно он учится.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Павел, заинтересованный.

— Если ремонт первоочередный — крышу починим. А со студентом пусть на комсомольском собрании

поговорят в его институте.

— Но вы сами сказали, что он, может быть, хороший.

— А если нахал? — И совершенно серьезно добавил: — Хотел бы я, чтоб меня сейчас вызвали наверх и

спросили, что я считаю самой главной задачей, главным нашим делом: тракторы, молоко, электричество? Я бы

ответил: молодежь. Кого мы хотим воспитывать? В двадцатых годах мы это твердо знали: человека, который,

войдя, так сказать, в любое помещение, первое, что захотел бы — это переставить в нем по-новому мебель.

Сама митинговая горячность была уже делом: за кого ты? За советскую власть? С тех пор государство выросло,

окрепло. Ему нужны труд и дисциплина. Но дисциплина сознательная, не слепое послушание. Иначе

инициатива пропадет в зародыше и человек станет психологическим иждивенцем. А потом и иждивенцем

фактическим, ибо не имеет вкуса к работе. Наша молодежь слишком долго относилась потребительски к

оптимистическим лозунгам: жить стало лучше, жить стало веселей; социализм построен, и до коммунизма

рукой подать, перед молодежью все дороги открыты. Вырастая, они требуют: давайте же нам эту открытую

дорогу! Давайте нам коммунизм. А повседневная жизнь всегда отличается от лозунгов, хотя лозунги правы —

они зовут вперед. Но вот молодежь-то, встречая в жизни не плакатно укатанные дороги, а реальные ухабы, о

которые разбиваешься, бывает, в кровь, иногда пускается в скептицизм. Еще на рубашку себе не заработал, а

уже критикует пошив! И опять не потому, что плохой; вот этот студентик — ведь в нем энергии до черта.

Вопрос — куда она устремится: крышу чинить или только от начальства ремонта требовать? — Синекаев

посмотрел в сторону, побарывая волнение. Потом медленно усмехнулся, приглашая Павла отнестись к его

словам по желанию: или всерьез, или с полушуткой.

— А вы, Кирилл Андреевич, вы сами? — не очень ясно спросил Павел. Но Синекаев его понял.

— Я гвоздь, — ответил он. — Меня не согнуть. В какое место вбит, там и буду стоять. — Потом добавил