Глубынь-городок. Заноза

— Пожалуйста, — с сомнением разрешил Павел.

“Как смешно, — опять подумал он, — сидим, рассказываем сказки. Еще загадки станем загадывать.

Сколько же ей лет? Скорее всего просто бойкая девочка, может быть, десятиклассница. Что она знает о мире?

Наверно, только, что в нем есть школьные учителя. А впрочем, нет. Конечно, начиталась уже книг, знает, что

существует любовь… А может, и еще больше знает. Гораздо больше, чем мне сейчас кажется”. Он на секунду

остановился перед наглухо замкнутым чужим существом, которое было так близко от него, — он опять

почувствовал всем телом ее плечо, бок и бедро. И снова это не взволновало его, а только укрепило легкое,

доброе, почти родственное отношение. “Я даже не спросил, как ее зовут, — вспомнил он. — Но все равно”.

— Так какая же ваша сказка?

Она начала важным, неторопливым голосом:

— Жили-были старик и старушка на краю дремучего леса. Была у них внучка Аленушка и собачка

Фунтик. Однажды легли старик со старухой спать, внучка Аленушка на печку влезла. Вдруг идут из леса

кабиасы…

— Кто это такие?

— Не перебивайте!.. Идут и поют: “Войдем, войдем в избушку, съедим старика и старушку, а внучку

Аленушку в лес утащим”. Стал тут Фунтик громко лаять. Кабиасы испугались и убежали. Проснулся старик:

“Что это Фунтик так громко лает, не дает мне, старику, спать? Дай только бог дожить до утра — отрежу

Фунтику хвостик”. И дожил старик до утра и отрезал Фунтику хвостик.

Павел было задвигался, но промолчал.

— И день прошел, и ночь наступила. Легли спать старик со старухой, внучка Аленушка на печку влезла.

Вышли из леса кабиасы и запели: “Войдем, войдем в избушку, съедим старика и старушку”. Стал тут Фунтик

лаять, кабиасы испугались, а старик подумал: “И что это Фунтик снова громко лает, не дает мне, старику, спать?

Дай только бог дожить до утра — отрежу Фунтику головку”. И дожил старик до утра и отрезал Фунтику

головку.

Вода без всплеска, без движения плыла вокруг них, как густое масло. Небо стало проясняться: что-то

бледное, похожее на звездный свет, брезжило между тучами. Но до рассвета было еще далеко.

— И дожил старик до утра и отрезал Фунтику головку, — все с той же детской безмятежностью

повторила она. — День прошел, ночь наступила. Вышли из леса кабиасы, вышли и запели: “Войдем, войдем в

избушку, съедим старика и старушку, а внучку Аленушку в лес утащим”. Некому было громко лаять, испугать

кабиасов. Вошли они в избушку, съели старика и старушку, а внучку Аленушку в лес утащили.

— Жуткая сказочка, — проронил Павел с несколько неприятным чувством. — Вы много таких знаете?

— Нет, только одну.

— И одной хватит. Откуда она у вас? Прочитали?

— Нет. Была маленькая — рассказал один человек. Счетовод в детском доме. Может быть, он прочитал

где, не знаю.

— Кто же такие все-таки эти… как их… кабиасы? — помолчав, спросил Павел. — Как вы их себе

представляете? Разбойники?

— Мне кажется, они лесные карлики.

— А я думаю, наоборот: великаны, чудища, вроде оживших деревьев. Вот ведь странно: одно и то же

слово, одинаковые обстоятельства, а мы видим их совсем разными глазами. И это еще сказка, где все на ладони!

А если живой человек, вот вы или я? Со всеми его тайнами. У вас ведь есть тайны?

Она промолчала. Сам не замечая, он заговорил с ней, как с равным себе собеседником.

— Человек, как айсберг, — сказал Павел, — таит больше, чем выставляет наружу. У каждого самого

признанного простака есть чемоданчик, который он никому не показывает. Но там-то и заключено самое

главное.

— Главное? — с сомнением повторила она и покачала головой. Она говорила серьезно, не жеманясь, в ее

манере не было еще ничего женского. — Чемоданчик, возможно, есть, только он замкнут и для нас самих. Мы

живем, иногда даже не подозревая, что в нем может таиться. Это не скрытность, просто неузнанность. Самое

интересное в жизни, — пылко воскликнула она, — и есть, что ничего не знаешь о будущем! Не только об его

обстоятельствах, но и о себе самой; о том, какие чувства проснутся, какие поступки за собой повлекут…

“Умница, начитанная, но еще очень молода”, — с уверенностью заключил Павел и почувствовал от этого

некоторое облегчение.

— Конечно, думаешь, что знаешь человека, — сказал он вслух, — а на самом деле просто привыкаешь

видеть его в определенных границах. Однажды я рассказал своей родственнице, тетке, один случай, который

произошел со мной. Она слушала оцепенев; а ведь женщина умная и любит меня. И даже не сам факт, а именно

то, что это сделал я, потрясло ее. Она знала меня с пеленок, но несколько дней смотрела дико; то, что она

узнала, должно было как-то врасти в ее прежнее представление обо мне. Несколько раз она с надеждой

спрашивала: “Это неправда? Скажи, что ты соврал”. И ложь простилась бы мне больше, чем правда.

— А теперь вы все знаете про себя, ну хотя бы самое главное: в чем для вас счастье?

— Счастье — это хорошее настроение, — усмехнувшись, ответил Павел.

— Как странно, — протянула она. — Так просто и так мало. — И еще раз повторила, словно не веря: —

Так мало, так просто.

— А вы что воображаете? Какие-нибудь очень-очень сложные вещи? Не-ет, счастье действительно и

меньше и больше того, что мы о нем придумываем.

Она слушала внимательно, не перебивая, словно раздумывая над этим. Когда он смолк, подхватила:

— Или если бы можно было исправить несправедливости, которые сделал в жизни, это было бы сча-

стьем. Была у меня подруга. — Она остановилась, потом все-таки продолжала с некоторой запинкой: — Мы с

ней поссорились, то есть у нас кое-что вышло. А потом подошли друг к другу и заплакали: это тоже было

счастье. — И вдруг без всякого перехода добавила: — А вот Маркс считает, что счастье — это борьба. Помните