Глубынь-городок. Заноза

на пароходе…

— На каком пароходе? — грубовато оборвал его Костя. — На том, который двое суток уже на мели стоит?

Эх, ты!..

Он прищуренным взглядом проводил машину и щелчком отогнал от лица бензинное облачко.

— Лапти свои исторические в чемодан не упаковал? Жалко. Пешком пойдем. Глава первая: два философа

на большой дороге и бюрократ в машине.

— Ну почему сразу уж и бюрократ? — примирительно проговорил его товарищ, приглаживая светлые

мягкие Волосы, которые от малейшего дуновения поднимались у него петушиным хохолком.

— А потому бюрократ, — страстно ответил Костя, — что он там чуть не десять лет хозяином сидит,

председателем районного исполкома, а Городок все, как удельное княжество, за семью замками: ни проходу к

нему, ни проезду. Ветки железнодорожной провести не могут! Машины рейсовые пустить не додумались! Нет, я

нарочно пешком пойду. Неделю буду идти, но ввалюсь в райком с дорожным посохом к знаменитому товарищу

Ключареву. Я их там хоть краснеть заставлю. Ей-богу, я думал, что такие дреговичи-радимичи только в моей

дипломной работе еще и существуют. Ну чего ты, Василь? — прибавил он вдруг совсем другим тоном и

потянул товарища за рукав.

Василий был выше его ростом, узкоплечий, с задумчивым румяным, как у девочки, лицом. По этому лицу

чаще всего блуждало застенчивое и рассеянное выражение, будто, говоря с человеком, он что-то припоминал и

к чему-то прислушивался в то же самое время.

Они проходили по узкой провинциальной улочке, где за дощатыми заборами прятались сады, а на окнах,

будто вздыхая, шевелились кружевные занавески.

“Кармен, мы тебя ожидаем давно”, — пропел мужской хор из глубины комнаты.

“Когда вас полюблю? Сама не знаю, — дерзко отозвался одинокий голос. — Быть может, никогда, а

может быть, завтра”.

Оба приятеля постояли некоторое время под чужими окнами, послушали.

— Черт бы побрал все эти удельные княжества, — проворчал, наконец, Костя. — Интересно, у них там

хоть кино-то есть? Эх, сгубим мы свою образованную молодость в полесских пущах, Василий Емельянович!

Чует мое сердце, что сгубим.

— Это Давыдова пела, — прошептал, словно просыпаясь, Василий и, пошарив в карманах, достал, как

величайшую драгоценность, смятую театральную программку.

Через минуту оба присели на крылечко и, забыв про Глубынь-Городок, с увлечением заговорили о

верхнем и нижнем регистре давыдовского голоса.

3

В то время как машина Пинчука еще не одолела и половины пути, другие дороги на Городок то и дело

курились облаками пыли. Шли машины к районному центру, и те, что двигались с востока, везли на закорках

утреннее малиновое солнце, а другим оно било в самые глаза.

Если бы не сидел около каждого шофера озабоченный председатель колхоза, вызванный ночной

телефонограммой, то, наверное, запел бы парень вместе со своим гудком, просто так, от избытка сил и здоровья,

такое уж было славное утро!

По неделе веселюсенько

Встало солнечко ранюсенько!..

Но теперь вся энергия уходила в пальцы, которыми шофер и барабанил по единственному в машине

клавишу.

Трубным басом возвещал о себе большанский колхоз “Освобождение”; скороговоркой, словно

передразнивая птиц, баловался гудком озорной шофер из деревни Лучесы. Хозяйственные Братичи, чтобы не

гонять порожняком, везли для районной больницы дрова к осени. Издалека, дребезжа пустым разболтанным

кузовом, шла машина из Дворцов — отпетого колхоза! — подавая о себе весть таким охрипшим голосом,

словно это она сама, а не председатель, прогуляла всю предыдущую ночь на престольном празднике.

Председатель же колхоза Валюшицкий, молодой, в выцветшем помятом френче, с усталым, сонным, но

упрямым лицом, сидел в кабине, додремывал. Иногда он открывал глаза и взглядывал по сторонам, словно

прикидывал, долго ли ему можно еще так бездумно покачиваться на кожаной подушке, отдаваясь на волю

шофера, или уже близок Городок.

Они ехали по большанской земле. За придорожными вербами с бледно-зелеными, словно присыпанными

сединой листьями проплывали поля: то стриженым ежиком стерни, то желтыми, еще не убранными нивами.

— Не торопится Блищук с уборкой, — пробормотал, зевая, Валюшицкий. — Да и чего ему спешить?

МТС под боком, начальство любит; Пинчук у другого с поля комбайн уведет, а ему даст. Слушай, Петро,

переключи скорость, и так на полчаса запаздываем, чего на шею лишнюю вину вешать!

Шофер усмехнулся, прибавил ходу и, глядя прищуренными глазами на дорогу в засохших горбатых

колеях, спросил через плечо:

— Значит, насчет престола Ключарев дознался, поэтому и вызывает?

— Да нет, — Валюшицкий вздохнул, — престол наш он, я думаю, еще с позапрошлого года помнит. Сам

приезжал тогда людей на работу будить… И кто только для разнесчастных Дворцов такого святого выдумал,

чтоб в самую уборку праздновать?! Был в армии, сколько областей прошел, нигде такого не видал. Если и стоит

церковь, то скромно, тихо. А здесь, как Пинчук по телефону, звонит, звонит, бьет по затылку!

Он потер лоб, разгоняя сердитые морщины, и вдруг, вспомнив что-то, засмеялся, качая головой:

— А как он тогда, в позапрошлом году, примчался ранницей 1, Федор-то Адрианович! Сна своего не

пожалел, всю ночь ехал, вроде как мы теперь. Пришел в правление — никого. По полям проехался — пусто.

Стучится в мою хату, заходит, а у нас весь пол соломой устлан; тесть со вчерашними гостями храпит, и пустые

бутылки на столе.

— А ты сам где был, Антоныч? — с интересом спросил шофер, который жил в Дворцах недавно и

многого не знал.

— Меня тоже еле растолкали, в сарае жена нашла. Я ему потом говорю: с горя, товарищ секретарь!

Первый день убеждал, второй день ругался, а на третий махнул рукой и тоже за здоровье святого — будь он