Глубынь-городок. Заноза

Совещание предполагалось провести в Доме культуры, мрачном кирпичном здании, бывшем костеле. Он

стоял среди густых дуплистых деревьев, и из распахнутых дверей веяло холодом, а внутри, на каменных

плитах, утренний свет, процеженный сквозь цветные стекла, неожиданно приобретал сумеречные, закатные

оттенки. Заходить туда раньше времени с теплого летнего солнышка никому не хотелось, и, поджидая Пинчука,

все расположились пока что прямо на траве, по привычке поближе к райкому. (Он отделялся от Дома культуры

только палисадником с калиткой.)

В райкоме шел ремонт, в пустом здании гулко раздавались голоса рабочих, и с малярных кистей летели из

окон белые брызги.

— Ведь какое лето нынче выдалось: раннее, горячее, нее зараз поспевает, не знаешь, что собирать: хлеб

или лен? — рассуждал лысоватый пожилой мужчина в аккуратном городском пиджаке, вздыхая и обмахиваясь

сложенной вдвое газетой, Данила Семенович Гром, еще год назад руководитель одного областного учреждения,

а теперь председатель маленького и слабосильного колхоза в деревне Лучесы. Он сидел тоже на траве, но

подстелив под себя не только газету, а поверх нее еще и брезентовый дождевик, захваченный, видимо, про

запас. Где-то у горизонта паслась белая отара облачков.

— А за что премии дают, то и собирай, как Блищук, — усмехнулся разомлевший слегка от солнышка

председатель колхоза в Братичах Алексей Любиков.

Ему было меньше тридцати лет. Он лежал на спине, закинув за голову руки, и когда приоткрывал глаза,

то в них точно летнее небо отражалось: такие они у него были голубые и безмятежные!

Густая тень от дерева, едва шевелясь, передвигала по его рукам и загорелому лбу теплые солнечные

пятна.

— Мне Блищук не указ и не пример, — отозвался Гром несколько обиженно, чутко уловив в ласковом

голосе Любикова насмешку.

— Большаны по-своему хозяйствуют, а мы — по-своему. Блищук на лен как на козырного туза ставит…

— Блищук на козырях, а вы на шестерочках, на малой карте? Тише едешь, дальше будешь, так, что ли? —

отозвался голос со стороны.

Гром живо обернулся, а Любиков слегка только приподнял ресницы на подошедшего человека:

низкорослого, с острым веснушчатым носом и мелкими, как две соринки, глазами — знаменитого большанского

председателя. Он стоял в стоптанных сапогах, расставив ноги, и, как гривой на половецком бунчуке, помахивал,

вязкой льна.

— Первенький, большанский! — победно воскликнул он дребезжащим голосом.

Любиков лениво, медленно потянулся всем телом, так что гимнастерка туго обхватила его богатырскую

спину, и лег на другой бок.

— Страховка к совещанию? — полувопросительно пробормотал он.

Блищук несколько секунд смотрел на него насупившись, словно размышлял: ответить или пренебречь?

— Тебе, Алексей, еще рано меня подковыривать, — сказал он наконец, косо взглядывая на Грома,

человека нового в районе. — Тебя сегодня не будут щипать — ну и радуйся! Вся твоя слава покамест в том, что

вперед Дворцов вырвался. А про Большаны не то что в Минске, может, в самой Москве знают. Нет газеты, чтоб

не писали. Хоть и в этой.

Он проворно подхватил лежавший на траве лист и наметанным глазом разыскал в передовице то место,

где перед роковой фразой “но есть еще в области отдельные колхозы” перечислялись передовики.

— Ага, что?! “Колхоз “Освобождение” Глубынь-Городокского района, показавший высокие образцы…”

Он отчеркнул ногтем строчку и гордо взглянул сначала на Любикова, потом с некоторым вызовом в

сторону того белого окна, за которым помещался кабинет Ключарева.

— Блищуковские козыри всякому видны, — проговорил он и подождал ответа.

Но Любиков дремал на солнце, отгородившись спиной. А Гром пыхтел и страдальчески морщился,

поводя по сторонам красноватыми от недосыпа глазами.

— И зачем собирали? Мало того, что сам в отлучке, машину на целый день занял, — сказал он, ни к кому

в сущности не обращаясь.

— Раз собирали, значит, нужно, — степенно отозвался Блищук, все еще просматривая газету. — У нас

тут тебе, Данила Семенович, не восемь часов рабочего дня, повесил номерок — и гуляй. А если колхоз и на

председателя бензина жалеет…

Любиков вдруг порывисто поднялся и пошел в сторону. В это время машина Пинчука, как запыленный

скакун, остановилась у ограды, а сам Пинчук, с еще не стертыми следами дорожной пыли на лице, поспешно

зашагал к Дому культуры, по дороге доставая из кармана областную резолюцию листов на двадцать пять. Она

была горяченькая, прямо с машинки.

Соскучившиеся председатели колхоза хлынули толпой к узким дверям.

Валюшицкий, злой, с угрюмо сверкающими глазами, уже у самого порога доканчивал неприятный

разговор с директором МТС Лелем, здоровяком в вышитой белорусской рубахе и мягких кавалерийских

сапогах.

— И тракторист ваш лежит чревом до горы: одно колесо в одну сторону, другое — в иншую. Нет, так

работа не пойдет, товарищи МТС! Не думайте, что все можно свалить на председателя колхоза: такой конек, что

вывезет…

За спиной Валюшицкого толкнул скрипнувшую калитку невысокий белесый человек. Лицо его не

остановило бы на себе внимания: таких девяносто на сто попадается здесь, в Белоруссии, — песочные прямые

волосы, белые брови, кожа, обожженная ветром и солнцем. Шея между затылком и воротом рубахи была красна,

словно по ней мазнули киноварью.

— Что ты, брат, так сердит? — проговорил он, откидывая со лба привычным движением сыпучие волосы.

— Да не совладал с сердцем, Федор Адрианович! — смущенно отозвался Валюшицкий, оборачиваясь на

голос. — Вы уже, значит, поправились, встали?

— Ну, ну, береги нервы. А после совещания задержись, поговорить надо.

Тот махнул рукой с какой-то горькой бесшабашностью.