Глубынь-городок. Заноза

Никому не пожелаю такого выполнения: покрыли полуторагодовалых телочек, испортили стадо. Чтобы их

доить, надо на стол ставить. Дают по литру с головы, а это и для козы обидно!.. Невеселый смех, товарищи.

Видно, для председателя спокойствие одного дня дороже интересов колхоза. А если так, то, я думаю, и колхоз

не подорожит таким председателем!

Вывод был резкий и неожиданный. Несколько секунд в зале стояла неуверенная тишина, словно там

размышляли над словами секретаря, но потом раздались отдельные хлопки, и все громче, громче.

— Принимаешь поспешные решения, Федор Адрианович, — сказал Пинчук после совещания, когда они

остались одни. Он принуждал себя говорить мягко, благожелательно, но сейчас это давалось ему с трудом, он

все еще чувствовал на себе скрестившиеся взгляды всего зала, когда Ключарев сказал: “Пинчук зачитал

сводку…” — Пусть в Братичах председатель ошибся, не додумал, но, ведь он стремился выполнить план. Разве

это не оправдывает его?

— Председатель в Братичах поступил как вредитель, — коротко сказал Ключарев, шагая по черным, как

деготь, лужам.

Как всегда по веснам, Городок начинало заливать талой водой, и один-единственный фонарь на высоком

столбе, качаясь, отражался в десятках луж.

— Что вредитель, это еще надо доказать, Федор Адрианович. И, поверь моему опыту, не докажешь. А за

одну ошибку головы не снимают.

— Смотря какая ошибка! — буркнул Ключарев, прибавляя шаг, но им было по пути почти до самого

дома, и волей-неволей разговор продолжался. — Если ошибка случайная, когда человек старался для дела, я

пойму и прощу. Но если ради бумажки…

— План — бумажка?! — почти в ужасе воскликнул Пинчук и какой-то боковой мыслью подумал: “Эти

твои слова, товарищ Ключарев, надо бы запомнить”. — Ты смахиваешься на святая святых, Федор Адрианович,

— помолчав, сказал он вслух. — Если мы перестанем беспрекословно подчиняться плану, то что станет с

дисциплиной? Что станет с государством?

Они подошли к мосту. Сюда уже не достигал свет фонаря. Оба ступали наудачу по деревянным мосткам

тротуара, и слышно было, как прогибаясь, доски хлюпают по воде: значит, Глубынь в самом деле вышла из

берегов.

Ключарев остановился и несколько секунд напрасно вглядывался в лицо Пинчука: перед ним белело

расплывчатое пятно, на котором не прочтешь никаких мыслей.

— А если мы будем только подчиняться, Максим Петрович, — тихо сказал он, — беспрекословно

подчиняться, не вдумываясь ни во что и не пытаясь исправить или улучшить наши планы, мы, коммунисты, то

что тогда будет с государством?

Ночи в Глубынь-Городке начинаются рано. Едва стемнеет, на улицах уже не слышно ни звука. Даже свет

из окон не падает на дорогу: их плотно закрывают ставнями.

Так они стояли молча, в полной темноте — два хозяина района, — и было отчетливо слышно, как возле

моста бурлит, играет струями, захлебывается от весенних сил река…

— Ты говоришь странные вещи, Федор Адрианович, — сказал, наконец, Пинчук. — Да, очень

странные…

Не прибавив больше ни слова, они двинулись дальше и за мостом разошлись в разные стороны.

Однако утром, едва часы показали начало рабочего дня, Пинчук позвонил в райком:

— Адрианыч, ты не передумал насчет Братичей?

Голос у него был бодрый, выспавшийся.

Ключарев ответил, что нет, не передумал, с сегодняшнего дня начнут готовить перевыборное собрание.

— Вот как. И все обдумал в смысле кадров? У нас в районе не густо, сколько я знаю. Или у тебя есть

какой-нибудь “НЗ”? — пошутил он.

Нет, “НЗ” у Ключарева не было. У него было все то же население района — сорок тысяч человек.

— Никак не разберусь: ты пессимист или оптимист? — иронически поудивлялся Пинчук. — Кто же твоя

кандидатура, если не секрет?

Ключарев ответил, что райком намечает Любикова.

— Любикова? Который в артели, в “Красном луче”? Но он же пьяница, за ним и здесь глаз да глаз!..

— Нет, Алексея Любикова…

— Библиотекаря?

— Заведующего партийным кабинетом.

Пинчук помолчал.

— Конечно, тебе виднее… Но, по-моему, это бесхозяйственно. В Братичах человек уже работал два года,

он и курсе дела… Кроме того, мы должны выдвигать местные кадры, ты ведь знаешь установку.

— Я знаю одну установку: укреплять колхозы и создавать людям хорошую жизнь. А из этого человека

никогда не выйдет настоящего хозяина, я давно наблюдаю о ним, он равнодушен и труслив.

— Так, так… Ну, что же. Пусть тогда будет Любиков.

Конечно, было рискованным шагом поставить во главе слабого колхоза молодого коммуниста без всякого

организаторского опыта. Но все, что Ключарев знал о Любикове, говорило в его пользу, да и положение в

Братичах требовало быстрого решения. В каждой работе, и большой и маленькой, кроме опыта, опирающегося

на писаные правила, существует интуиция. И, может быть, партийному работнику она нужна больше, чем кому-

нибудь другому. Ключарев не всегда мог объяснить, почему он иногда выжидал подолгу, приглядываясь к

человеку и веря ему, а в другой раз рубил сплеча, хотя, может быть, формально тут все было даже более

благополучно, чем в первом случае. Да, да, “формально”!

Ключарев нервно закурил после телефонного разговора с Пинчуком, но все-таки задумался. На стороне

Пинчука был, пожалуй, здравый смысл бывалого руководителя.

— Пусть похуже, да свой, привычный человек, — обыкновенно говорил он. — Там, где у него слабина, я

и нагрузку дам поменьше. Зато в другом вывезет, что той конь. Не подведет.

— Леонтий Иванович, — крикнул Ключарев в смежный кабинет второго секретаря. — Вы сейчас никуда

не уходите?

День только что начинался. Но Лобко, словно вот-вот собираясь вскочить, примостился у стола на краю